Кем были товарищи, шедшие с ним бок о бок? Кем были те виканцы и малазанцы, те чародеи и воины, те солдаты и жертвы, ныне оставленные вдоль дороги безмолвными памятниками тщетности своих усилий и вынужденные наблюдать, как по земле ползет их тень?
Бальт. Сон. Сормо И'нат.
Колтейн.
Имена он помнил, но не лица. Неразбериха и ужас сражений, приступы усталости, кровоточащие раны, пыль, вонь экскрементов… Нет, писать об этом нельзя. Никому не надо знать правду.
Память подводит. Мы обречены вечно искать подходящие слова, чтобы передать события, описать поступки – осмысленные и обоснованные, нелогичные и безумные, – но для всего этого нужны мотивация, значимость. Без них… к чему старания?
С каждой попыткой он снова и снова упирался в эту мысль. Перед ним вставали неприглядные истины, принять которые не мог ни один здравомыслящий человек. Эти истины утверждали, что ничего достойного в простом выживании нет – не говоря уже о бесконечной череде неудач и несчетных смертях.
Даже здесь, в тихом и мирном городе, наблюдая за повседневной людской пляской, Дукер только усугублял свое презрение. Ему не нравились такие недобродетельные мысли, но он не мог ничего с собой поделать. Перед его глазами одна за другой разворачивались сцены бессмысленного, бесцельного существования, наполненного тихой, а подчас и громкой враждой между женами и мужьями, детьми и родителями, между прохожими на запруженных улицах, – и при этом каждый жил, замкнувшись сам на себя, не обращая никакого внимания на других. Почему же он не мог радоваться, как они? Наслаждаться свободой и роскошью осознания того, что жизнь в его руках?
В каких руках, о чем вы? Свободой люди распоряжаются только затем, чтобы возвести свои собственные преграды и заковать себя в кандалы. Так и гремят они цепями чувств, страхов и переживаний, нужды и злости, внутренне восставая против безвестности – неотъемлемой части существования каждого человека. Вот, пожалуй, самая неприглядная истина.
Не она ли стоит за стремлением к власти? Желанием сорвать с себя маску безвестности, воздеть геройство и злодейство, словно сверкающий меч и пылающий щит? Желанием издать вопль, который будет слышен и после того, как жизнь прервется?
Дукер наслушался таких воплей. Он помнил, как стоял в окружении криков мести и триумфа, окрашенных отчаянием и бессмысленной злобой. Все вопли о власти, пожалуй, объединяло одно: глубинная пустота. Всякий историк, который для своей должности годится, понимает это.
Нет, писать смысла не было. Так малютка бессильно трясет кулачками, когда никто не откликается на его плач. История ничего не значит, потому что глупость человеческая бесконечна. Да, бывали и мгновения величия, славные дела, но надолго ли хватает их света? Малейшее дуновение, малейший вздох – и он гаснет. А остальное – это путь по костям и мусору до тех пор, пока все не истлеет.
– Ты сегодня какой-то задумчивый, – заметил Молоток и, крякнув, подлил эля в кружку Дукеру. – Впрочем, едва ли удивительно, когда ты только что предал огню труд, на который потратил почти год, не говоря уже о папирусе не меньше, чем на высокий совет.
– Я расплачу́сь, – сказал Дукер.
– Не дури. – Целитель откинулся на спинку стула. – Я лишь заметил, что ты выглядишь задумчиво.
– Внешность бывает обманчива, Молоток. Думы меня больше не увлекают. Никакие и ни о чем.
– Прекрасно. Значит, мы родственные души.
Дукер продолжал смотреть на огонь и черных ворон, взмывающих вверх по трубе.
– С твоей стороны опрометчиво ни о чем не думать. Все-таки на вас охотятся убийцы.
– Убийцы, и что? – Молоток хмыкнул. – Мураш уже поговаривает о том, чтобы откопать десяток «руганей». Дымка вынюхивает, где у Гильдии база, а Хватка и Перл с советником Коллом пытаются разузнать, кто нас заказал. Еще неделя, и проблема перестанет быть таковой. Навсегда.
Дукер блекло усмехнулся.
– Не связывайтесь с малазанскими морпехами, даже с теми, что в отставке.
– Вот именно. Всем уже пора бы усвоить этот урок.
– Люди, Молоток, довольно тупы.
Целитель поморщился.
– Ну, не все.
– Согласен. Только перед Худом все равны: и тупые, и умные, и хитрецы, и простаки. Он всех встретит понимающей улыбкой.
– Да уж, неудивительно, что ты сжег свою книгу.
– Ага.
– Раз ты больше не пишешь исторических очерков, то чем займешься?
– Ничем.
– О, в этом я профессионал. И даже не спорь. Да, я иногда лечу кого-нибудь, но я не лекарь, а солдат. Точнее, был когда-то, а теперь сижу, заплываю жиром, который вдобавок отравлен желчью цинизма. Я потерял всех друзей, Дукер, прямо как ты. А ради чего? Кабы я знал. Будь я трижды проклят, но не знаю, ради чего и зачем это все.
– И правда, родственные души, – сказал Дукер. – С другой стороны, Молоток, похоже, ты снова на войне. А противник, как водится, жесток и неумолим.
– Ты про Гильдию? Что ж, может, и так. Только это ненадолго. Отставка меня угнетает. Как будто ты перестал приносить пользу, какой бы они ни была, и чем дальше, тем больше понимаешь, что пользы ты, собственно, никогда и не приносил, и от этого кажешься себе еще более бесполезным.
Дукер отставил кружку в сторону и поднялся.
– Высший алхимик пригласил меня завтра отобедать, так что пойду высплюсь. Будь осторожен, целитель. Иногда господин тащит, а госпожи рядом нет.
Молоток молча кивнул и сменил Дукера в деле наблюдения за огнем.
Историк покинул теплый зал и пошел к себе в комнату, через сквозняки и пронизывающий холод. С каждым шагом он зяб все сильнее.
Вокруг трубы на крыше оскверненного храма плясали искры и вороны, почти невидимые в ночи. Каждая ворона несла в себе слово, но искры были глухи и слишком поглощены своим ослепительно ярким горением. По крайней мере, пока не гасли насовсем.
Гэз сбежал рано, как только понял, что дневной выручки на добротную ночную пьянку ему не хватит. Торди молча смотрела вслед мужу. Походка у него была дерганая, а туловище наклонилось вперед – всегдашний признак ярости. Довольно жалкое зрелище. Торди понятия не имела, куда Гэз направился, но, по правде сказать, ее это совершенно не заботило.
Уже дважды за прошедшую неделю какой-то тощий уличный мальчишка обчищал ее прилавок. Боги, куда только родители смотрят? Крысенышу всего лет пять, не больше, а он уже скользкий как угорь… Почему его не держат на привязи? В таком возрасте на него многие позарятся: похитят, попользуются или продадут по-быстрому – глазом не успеешь моргнуть. А как попользуются, то тут же свернут шею. Эти жестокие мысли, однако, не пугали Торди, хотя больше подходили мужу, чем ей. Впрочем, его скорее заботило бы, каким образом избавиться от воришки, чтоб тот впредь не причинял жене убытков.
