К'рул обернулся. К костру подошел некто долговязый и седоволосый.
– О дряхлый город, привечающий путников… – напел Крупп. – Как там дальше?
– …которые селятся в его переулках, – отозвался гость гулким басом.
И Старший бог вздохнул.
– Иди к огню, друг, усаживайся, – пригласил Крупп. – Ночь, костер и рассказы. Это ли не слепок истории нашего рода, так хорошо тебе известной? Мой дорогой К'рул, дражайший из друзей Круппа, доводилось ли тебе когда-либо видеть, как Крупп танцует?
Гость сел. На его изможденном лице отпечатались боль и печаль.
– Нет, не доводилось, – ответил К'рул. – Ни видеть, ни слышать.
Крупп грустно улыбнулся, глаза его влажно блеснули.
– Что ж, друзья, тогда устраивайтесь поудобнее. Будете свидетелями.
Книга первая
Клятва солнцу
Зверь из словес ранит глубо́ко,
Мертва его хватка,
Он проливает кровавые брызги
Под чистым небом.
Острые когти легко проникают
В любые доспехи -
Что проку от них?
Бог обещаний сидит и смеется,
Видя, как неудачно
Сбываются планы и рушатся жертвы
В умысле злобном.
Солдаты отходят, нарушая приказы
Идти в наступленье
На гору из трупов.
Ты знал, что это случится
В конечном итоге,
Так что без удивленья смотришь на чашу,
Налитую болью
Кого-то чужого, и это не важно:
Так сладко вкушать
Страданья глупцов.
Так прочь унеси всю эту злобу
Ты, драчливая шавка,
Завладевшая дерзко духом моим.
Клыки обнажи,
Кружись, отбивайся от стаи голодных
Уличных псов,
Меня отпусти.
«Хищные слова» Братос из Черного Коралла
Глава первая
О дряхлый город,
Привечающий путников,
Которые селятся
В его переулках!
О город огней,
Песни старых товарищей,
Что дух переводят
После отлива!
Город некоронованный,
Где чирикают птицы
В сетях паутины
На высоких карнизах!
Град обреченный,
Где пробуждается прошлое,
Чтобы вновь поселиться
В его переулках!
«Дряхлый век» Рыбак кель Тат
Она стояла на балконе, а вокруг расстилался город в голубых огнях. Даже ночное небо казалось светлым; темнота – непрошеный гость в День Празднества Геддероны. Улицы Даруджистана были запружены народом, отмечающим начало нового года и конец прошлого разудалым, добродушным буйством. Влажный воздух пронизывали бесчисленные ароматы.
В городе устраивали пиры, представления женихов и смотры невест. Столы ломились от изысканных яств, женщины щеголяли шелками, мужчины – помпезными, богато расшитыми мундирами. Действующей армии в Даруджистане не было, зато развелось множество частных дружин, и чуть ли не каждый дворянин носил какое-нибудь вычурное звание, а то и несколько.
Под руку с мужем она посетила не один прием, но нигде не встретила офицера городской стражи или хотя бы простого солдата в запыленном плаще, начищенных растрескавшихся сапогах, с мечом, чья рукоять обмотана лоскутами кожи, а навершие погнуто и стерто от использования. Вместо этого она наблюдала изнеженные, откормленные руки, опоясанные торквесами на манер отличившихся воинов малазанской армии – тех самых, которыми не так давно матери пугали своих непослушных чад. «Будешь плохо себя вести, тебя заберут малазанцы! Подкрадутся ночью, хвать – и станешь рабом их жуткой императрицы! Да, они здесь, прямо в городе!»
Однако торквесы эти были не из бронзы или серебра с гравировкой, какие у малазанцев используются в качестве наград и знаков отличия – их можно встретить в продаже у лоточников, словно реликвии какого-нибудь давно вымершего культа. Нет, даруджистанская знать носила золото, инкрустированное драгоценными камнями, в основном сапфирами, или цветным стеклом голубых оттенков. Этот цвет символизировал газовое пламя – достояние Даруджистана – и означал, что владелец совершил некий значительный и доблестный поступок во благо города.
Такой торквес был и на мужниной руке, но под ним ощущались мускулы – твердые, под стать презрительному взгляду, которым он окидывал группки дворян в шумном зале, и повелительной манере, которую он приобрел, став членом Правящего совета. Впрочем, презрения ему было не занимать и раньше, а с последней, самой грандиозной победы оно только выросло.
Пока они чинно шли сквозь пирующих, со всех сторон сыпались даруджистанские поздравления и приветствия. С каждым уважительным поклоном лицо мужа становилось все жестче, мускулы на руке все напряженнее, а костяшки все белее. Большие пальцы он заткнул в вышитые петли над перевязью с мечом, как повелось с недавних пор у дуэлянтов. О да, он наслаждался тем, что был среди этих людей, более того, возвышался над ними. Симпатии ни к кому из них Горлас Видикас, естественно, не испытывал. Чем раболепнее они себя вели, тем презрительнее он смотрел, но, если бы кто-нибудь забыл о лести, тому бы не поздоровилось. Она знала об этом противоречии, однако понимала, что связываться себе дороже.
Богачи ели, пили, стояли, бродили, фланировали, шествовали и танцевали, пока не выбились из сил, и теперь в опустевших пиршественных залах и роскошных покоях лишь лениво возились слуги. Простой же люд за высокими стенами поместий продолжал кутеж на улице. Все полуголые и в масках, они кружились прямо на мостовых, отплясывая «свежевание Фандереи», как будто рассвет никогда не наступит, как будто сама луна застынет в немом ошеломлении, наблюдая из своей бездны за гуляками. Городские стражники стояли поодаль и смотрели, кутаясь в пыльные плащи и держа руки в скрипящих наручах на мечах и дубинках.
Прямо под балконом, на котором она стояла, в темноте сада тихо журчал фонтан, сокрытый от шумной гулянки снаружи высокими, надежными стенами. Она видела, что творится на улицах, пока карета с трудом прокладывала себе путь сквозь скопище народа, увозя их с мужем домой. Легкая рябь на воде едва-едва золотилась лунным светом.
