– Ваш друг выпил кувшин в одиночку, – сказала она. – Так что ночь будет долгой. Если вам не все равно, заберите его через пару-тройку колоколов. Не хотелось бы, чтобы он валялся в беспамятстве на грязном полу.
– Разве такое развитие событий вас бы не устроило?
Жрица нахмурила брови.
– Нет. Он – Осененный Ночью.
– Кто-кто?
– До недавнего времени, – ответила жрица, помолчав, – он каждый день приходил к Великому кургану и вставал перед ним на колени. Не молился, не приносил дары.
– Что же он там делал? – не понял Спиннок.
– Думаю, ему хотелось бы сохранить это в тайне.
– Он мой друг, жрица. Я прекрасно вижу, что он не в себе…
– И почему вы так за него переживаете? Сильнее, чем просто друг, я чувствую. Друзья обычно дарят сострадание, иногда больше, но каждый втайне радуется, что беда случилась не с ним. Но между вами и Провидомином все иначе. – Она подошла ближе и внимательно вгляделась в лицо Спинноку. – Вы нуждаетесь в нем, и чем глубже его раны, тем сильнее кровоточит ваше сердце.
– Матерь Тьма, женщина!
Напуганная его тоном, жрица отпрянула и отвела глаза.
– Простите меня, сударь. Провидомин приходит к Великому кургану, чтобы преподнести Искупителю самый драгоценный дар: разделить с ним его одиночество. Взамен он не просит ничего. – Жрица провела рукой по коротким волосам. – Я хотела передать Провидомину кое-что, но он не стал меня слушать.
– Могу ли я…
– Сомневаюсь. Я хотела донести до него, что́ чувствует Искупитель. Он скучает, сударь. Скучает по вашему другу. – Жрица со вздохом отвернулась. – Если бы люди молились бескорыстно, если бы приходили к своему спасителю не ради его звания и бремени, а просто как друзья… – Она оглянулась через плечо. – Что́ бы тогда случилось, как думаете? Вот бы знать…
Спиннок смотрел ей вслед. Он был слишком унижен и потрясен, чтобы догонять и требовать ответов – подробностей, – в которых нуждался. Узнать, чем он может помочь. Провидомину. Ей.
Ей?
Она-то тут при чем? Бездна, что она со мной сотворила?
И откуда, во имя Матери, у Провидомина силы отказать ей?
Сколько женщин у него было? Он сбился со счета. Наверное, стоило хотя бы с одной поделиться даром долголетия. Это, пожалуй, лучше, чем наблюдать, как спутницы жизни увядают, теряют молодость, красоту, и единственный выход – убрать их с глаз долой, заточить куда-нибудь в башню на одиноком бугре. А как еще тут поступишь? Старость делает людей жалкими и тем самым оскорбляет чувствительную натуру Каллора. Он видел в глазах своих женщин слишком много горечи, слишком много злобы и зависти. С другой стороны, а он разве не стареет? Конечно, то, что для обычного смертного год, для Каллора – удар сердца, но и его лицо изрезано морщинами, мышцы одрябли, волосы побелели…
Дело ведь не в том, чтобы выбрать наиболее медленно горящее полено, так? С этой мыслью Каллор ткнул костер ногой, взметывая искры в ночное небо. Есть что-то в тепле, которое происходит от быстрого сгорания. Твердое дерево медленно тлеет, мягкое – чадит, а затем рассыпается в пепел. Зато молодое, сочащееся смолой, – как оно вспыхивает! Редкий мужчина устоит перед подобным жаром.
Увы, но всех своих отпрысков ему приходилось убивать. Несомненно, это печалило большинство его жен и любовниц. Однако Каллор был не жесток, вовсе нет. Он не ждал, а сразу же отрывал уродливых младенцев от матерей, стоило им покинуть утробу, – это ли не сострадание? Никто не привязывается к мертвым, даже мать.
Привязанности… Вот уж на что трата времени, более того – слабость. Хочешь править империей, а тем паче сотней империй, будь беспристрастен. Из всего нужно уметь извлекать пользу, переделывать под свои прихоти. Каллор любил начинать монументальные стройки, призванные увековечить его правление. Однако мало кто понимал, что затевалось это не ради результата, а чтобы еще раз продемонстрировать полный контроль над жизнью, верностью и усилиями народа. Стройки длились десятилетиями, рабы трудились над ними каждый день, поколения сменяли друг друга – и все равно никто не видел главного: что Каллор просто вытягивает из своих подданных смертную жизнь, год за годом, себе на потеху. Любой, у кого есть хоть толика здравого смысла, ужаснулся бы подобной жестокой несправедливости.
В этом-то, по мнению Каллора, крылась подлинная загадка цивилизации, и за все время он так и не приблизился к разгадке. Чем объяснить готовность вполне разумных (ну, в какой-то степени) людей добровольно отдавать значительную долю своей и без того короткой жизни в услужение другому? Ради чего? Ах да, ради безопасности. Стабильности. Ведь что нужно человеку: крыша над головой, еда на столе и любимый отпрыск, которому суждено повторить родительский путь. Но неужели это равноценный обмен?
Каллор на такое нипочем бы не согласился. С самого начала он дал себе слово, что никто не получит ни капли его жизни. Он не станет служить никому, ни пальцем не пошевелит ради возвеличивания или обогащения какого-нибудь болвана, вообразившего, будто осыпает своих подданных благодатью, будто служить ему – привилегия! Боги, что за спесь! Ложь, упивающаяся своей наглостью и безнаказанностью!
Сколько обычаев и правил было изобретено, дабы увековечить верховенство «избранных» над большинством! И правила эти отстаиваются до смерти (причем чаще всего до смерти большинства, а не избранных), защищаются войнами и законами, угрозами и жестокой карой… Вот это были деньки! Как он купался тогда в безнаказанности!
Он никогда не станет одним из множества. Снова и снова он доказывал это, а потом еще и еще раз. И продолжит доказывать впредь.
До короны было рукой подать, бери и царствуй. Причем на кону стояло не что-то заурядное вроде империи – эти игры Каллору давно наскучили, – а целый мир, власть над всеми силами бытия: земной плотью, свободными стихиями, блистающей верой, хитросплетениями политики, религии, общественной и индивидуальной воли – в трагическом пространстве между золотым веком беззаботного прошлого и невероятным светлым будущим. А над всем этим – ливень забвения, нескончаемый поток неудачи и смерти, страдания и боли. Сломленный бог был обречен вечно прозябать – и Каллор, без сомнения, смог бы урвать себе власть, заставив беспомощное создание валяться у него в ногах подобно самому жалкому из подданных.
И вот все это – все – буквально перед носом.
Он снова поворошил ногой угли – точнее то, что осталось от веточек, из которых был сложен костер. Посыпалась белая зола. Из нее торчали обглоданные косточки какой-то жалкой твари, ставшей Каллору ужином.
В небе уже начали появляться звезды, но их закрыло облаками. Где-то в ночной степи переругивались между собой койоты. Днем Каллор наткнулся на следы каравана, ведущие с юго-востока на северо-запад. Глубокая колея от фургонов, утрамбованная волами земля, мусор на обочинах. Находка его даже разочаровала: он уже так привык к одиночеству. Единственным признаком человеческого присутствия были редкие всполохи горящей травы на западе. Загадочный быт степных кочевников, видимо, связанный с разнотравьем и выпасом бхедеринов. Даже если они и выследили Каллора, то разумно держались на отдалении. Его присутствие нередко беспокоило древних духов; раньше это порядком раздражало, и Каллор убивал их, хотя в последнее время перестал. Пускай стонут и корчатся в бессильной злобе или что они там испытывают. Пускай смертные потомки скрываются в высокой траве, дожидаясь, пока он пройдет.
