Слова его не отпускали, словно издеваясь над ним своей неоднозначностью. Сам он предпочитал простоту и недвусмысленность. Нечто надежное, словно изваяние какого-нибудь героя – мраморный или алебастровый монумент в честь некой выдающейся личности, которая, если бы правда вышла наружу, оказалась вовсе не столь выдающейся, как принято верить или заявлять, да и сам-то монумент являет собой не что иное, как просто белый полированный лик поверх туловища божественных пропорций – Бездна меня забери, хватит уже!
После того как тисте анди покинул лагерь с полумертвой Верховной жрицей на руках, лысый жрец – низенький, кривоногий, насквозь промокший под пропитавшейся влагой шерстяной рясой – подковылял к Градитхану.
– Видел?
Бывший воин хмыкнул.
– Знаешь, от соблазна было нелегко удержаться. Воткнуть ему меч сзади в шею. Сраный андийский ублюдок, о чем он только думал, когда решил сюда заявиться, во имя Худа?
Жрец – какого-то неизвестного бога где-то на юге отсюда, и не в Бастионе ли? – поцокал языком, потом добавил:
– Дело в том, урдо…
– Заткни пасть! Этих званий больше нет, понял? И хрен с ним, с тем засранцем, который считает, что один такой остался и может своим пользоваться вместо, мать его, имени. Хрен с ним, потому что все равно он скоро за это заплатит.
– Покорно прошу меня простить. Я хотел лишь заметить, что ее здесь больше нет.
– Что с того?
– Она была глазами Искупителя – а также ушами и вообще всем в смертном мире, – а теперь этот тисте анди забрал ее с собой. Значит, мы можем теперь делать все, что захотим.
На лице Градитхана медленно расцвела ухмылка. Потом он негромко и беззаботно произнес:
– А до сих пор мы чем занимались?
– Пока она была здесь, оставались шансы, что Искупитель пробудится и осознает свою священную ответственность. Теперь же о них обоих можно не заботиться.
– А я никогда особо и не заботился, – проговорил бывший урдом, оскалившись. – Проваливай обратно в свою нору и можешь прихватить с собой кого пожелаешь – как ты сам заметил, больше нам никто не мешает.
Жутковатое создание поспешило прочь, а Градитхан поманил к себе одного из подручных.
– Проследи за андийской свиньей, пока он идет к Покрову. Но не приближайся. Потом отправишься к нашим друзьям в городе. На Кургане все под контролем – так им и передашь, понял? Если успеешь вернуться до заката, можешь выбрать себе любую женщину – хочешь, держи ее у себя, хочешь, сразу потом удави, мне насрать. Пошел!
Он стоял под дождем, всем довольный. Дела идут все лучше и лучше. Если прищуриться, отсюда почти что можно разглядеть треклятую башню с отвратительной драконьей статуей на крыше – ну, недолго ей осталось стоять. Все они там кровью умоются!
Хотя он того и не сознавал – во всяком случае недостаточно, чтобы понять причину внезапно продравшего его холода, – отворачиваясь сейчас, он разорвал нечувствительный контакт с сонным, холодным взглядом рептилии, способной видеть по-настоящему далеко – сквозь дождь, сквозь дым, при необходимости и сквозь каменные стены.
Силана вовсе не была резным изваянием. Никогда не спящая, всевидящая защитница и стражница, столь любимая Сыном Тьмы и обладающая абсолютной, обсидиановой остротой суждения – вот кто она была. И ужасная в гневе? Мало кто из смертных мог даже вообразить, сколь это истинно и на что способна неподкупная справедливость.
Оно, вероятно, и к лучшему.
«Не спрашивай дракона, что есть милосердие».
Когда владение мечом посредственное, требуется нечто еще. Ярость. Беда в том, что ярость разрушает собственный сосуд, заставляет хрупкую глину трескаться, ищет слабые места – обычно там, где проходит склейка. Починить его нельзя, нет такого клея, который бы скрепил осколки и удержал их вместе.
Нимандр думал о глиняных сосудах. Амфоры в сетчатой оплетке бряцали о борта повозки, неся внутри себя про́клятый нектар – порождение ярости, возможно, не столь отличающейся от той, что струилась по жилам Нимандра в бою. Ярость схватки еще называют даром богов – так, по крайней мере, говорил малазанский морпех Смрад, когда спускался в трюм адъюнктского флагмана, где держали тисте анди. С собой у него неизменно был кувшин с ромом.
Поначалу Нимандру, как и другим его сородичам, претило общество малазанца, но тот был настойчив, словно сапер, делающий подкоп. Ром согревал горло, развязывал язык, и вскоре ворота всех укреплений и бастионов оказались распахнуты настежь.
Ром распалил огонь в сознании у Нимандра, и к негостеприимному очагу начали сползаться призрачные воспоминания. Давным-давно он жил в замке своего детства, который охранял Отец – все его так звали. К подъездным воротам вела мощеная дорога, зажатая между заснеженными вершинами, с серых гор задувал ветер. В недолговечном жилище, будто крысы, сновали туда-сюда с полсотни детей, а по коридорам с божественным безразличием бродил Аномандр Рейк.
А что было раньше? Куда подевались все матери? Никаких воспоминаний об этом не осталось.
Еще был жрец – старинный соратник Сына Тьмы. Он отвечал за то, чтобы выводок был сыт, здоров и одет. В его взгляде постоянно читалась тоска: без сомнения, он знал, какое будущее ждет детей, – задолго до них самих. И это знание удерживало его от излишней теплоты и привязанности – он вел себя с ними как ледяной великан, но, несмотря на свою суровость, никогда и ни за что не причинил бы им зла.
Почуяв вольницу, дети часто ей злоупотребляли. О как они издевались над несчастным стариком! Подкладывали ему на пути горшочки и визжали от восторга, когда те разлетались в стороны и разбивались о стены или, еще лучше, когда жрец спотыкался, падал и, морщась, потирал ушибленные места.
Пламя безжалостно выхватывало из памяти самые отвратительные образы.
Смрад вяло и как будто безучастно вытягивал из Нимандра и его сородичей эти рассказы. Сначала о замке, укрытом высоко в неприступных горах, потом о неожиданном прибытии туда пожилого, согбенного тисте анди, который оказался ни много ни мало братом самого Рейка. О спорах, звучавших в отцовских покоях. Перемежаясь ледяным молчанием, оттуда доносились взаимные упреки за принятые и непринятые решения, нравственные преступления, но причин ссоры не понимал никто.
Спустя много дней под покровом ночи был заключен мир. Отец вышел к детям и объявил, что Андарист забирает их с собой. На теплый остров с песчаными пляжами и прозрачной водой, где деревья ломятся от плодов. И за всем этим со стороны наблюдал Коннест Силанн. По его лицу было видно, что старик в высшей степени расчувствовался: никаких больше горшков под ногами, никаких издевательских кричалок и разбегающихся мелких проказников (хотя Коннест никогда не преследовал их, ни разу не поднимал на них руку, даже голоса не повышал; он лишь служил мишенью для непослушания, которое они не смели выразить отцу). У жреца была работа, и он стоически ее выполнял, а теперь он не мог сдержать слез, видя, как детей собирают в кучу и как открывается Путь, ведущий в незнакомый и загадочный новый мир, где возможно все.
