– Алекс! – воскликнул он так, будто она долгожданная гостья на вечеринке.
Энтузиазм Колина всегда казался искренним, но иногда из-за этой его неуемной энергии ей хотелось психануть и проткнуть ему ладонь карандашом. Профессор повесила свое элегантное пальто на вешалку и позвала Алекс в кабинет.
– Чай, Колин? – с вопросительной интонацией произнесла Бельбалм.
– Конечно, – сказал тот, сияя не как помощник, а скорее как прислужник.
– Спасибо, дорогой.
– Пальто, – одними губами произнес Колин.
Алекс сбросила пальто. Однажды она спросила у Колина, что Бельбалм известно об обществах. «Ничего, – ответил он. – Она думает, это “брехня старомодной элиты”».
И она не ошибалась. Раньше Алекс задавалась вопросом, что такого особенного в старейшинах, которых каждый год избирали общества, и думала, что в них наверняка есть что-то волшебное. Но то были просто самые перспективные студенты: наследники состояний, отличники, королевы красоты, редактор Daily News, квотербек команды по регби, паренек, поставивший радикальную версию «Эквуса», которую никто не хотел смотреть. Люди, которым предстояло управлять хедж-фондами и стартапами и пожинать лавры исполнительных продюсеров.
Алекс вошла вслед за Бельбалм в кабинет, где царила атмосфера покоя. На полках стояли книги и бережно подобранные сувениры из путешествий Бельбалм: выпуклый, как медуза, декантер из выдувного стекла, какое-то старинное зеркало. На подоконнике в белых керамических горшках, похожих на геометрические скульптуры, росли растения. Даже солнечный свет здесь казался мягче.
Алекс сделала глубокий вдох.
– Слишком сильно пахнет духами? – с улыбкой спросила Бельбалм.
– Нет! – громко ответила Алекс. – Все отлично.
Бельбалм изящно опустилась в кресло за своим столом и жестом пригласила Алекс сесть на зеленый бархатный диван напротив.
– Le Parfum de Thérèse, – сказала Бельбалм. – Edmond Roudnitska. Он был одним из величайших носов двадцатого века и создал этот аромат для своей жены. Пользоваться им дозволялось только ей. Романтично, не правда ли?
– Но тогда…
– Каким образом он достался мне? Ну, они оба умерли, и на этом можно было заработать, так что Фредерик Малле выпустил духи в продажу, чтобы мы, обыватели, смогли их покупать.
Обыватель было словом, которым не пользовались бедняки. Точно так же, как люди из мира роскоши не пользовались словом роскошный. Но благодаря улыбке Бельбалм Алекс почувствовала себя включенной в ее круг и постаралась понимающе улыбнуться в ответ.
Вошел Колин и поставил на край стола поднос, на котором стоял чайный сервиз цвета красной глины.
– Что-нибудь еще? – с надеждой спросил он.
Бельбалм отмахнулась.
– Займись чем-нибудь важным, – она разлила чай по чашкам и протянула одну из них Алекс. – Если хочешь, добавь сливок и сахара. А еще есть свежая мята, – она встала и сорвала веточку с какого-то растения на подоконнике.
– Мяту, пожалуйста, – сказала Алекс, забрав ветку и вторя движениям Бельбалм: размолоть листья, бросить их в свою чашку.
Бельбалм откинулась в кресле, сделала глоток. Алекс повторила за ней, обожгла язык и постаралась не подать виду.
– Полагаю, ты слышала о той бедной девушке?
– О Таре?
Бельбалм вскинула тонкие брови.
– Да, о Таре Хатчинс. Ты ее знала?
– Нет, – ответила Алекс, раздражаясь из-за собственной глупости. – Я только что о ней читала.
– Страшная новость. Сделаю еще более страшное признание: я рада, что она не была студенткой. Это, конечно, нисколько не облегчает утрату.
– Конечно, – но Алекс была почти уверена, что именно это и имела в виду Бельбалм.
– Алекс, чего ты хочешь от Йеля?
Денег. Алекс знала, что такой ответ покажется Маргарите Бельбалм безнадежно примитивным. «Когда ты впервые их увидела?» – спросил ее Дарлингтон. Возможно, все богачи задают не те вопросы. Для таких, как Алекс, никаких чего ты хочешь не существует. Вопрос состоял в том, сколько можно получить. Хватит ли для выживания? Хватит ли, чтобы позаботиться о матери, когда все неизбежно плохо кончится?
Алекс не ответила, и Бельбалм задала новый вопрос:
– Почему ты поступила сюда, а не в художественную школу?
«Лета» написала для Алекс картины, создала ложный след успехов и блестящих рекомендаций, компенсирующих ее академические провалы.
– Я талантлива, но не настолько, чтобы преуспеть.
Это было правдой. При помощи магии можно породить умелых художников, искусных музыкантов, но не гениев. Алекс внесла в свое расписание художественные факультативы, потому что от нее это ожидалось, и они оказались самой легкой частью ее учебы. Потому что кистью водила не ее рука. Когда она вспоминала, что надо бы взяться за альбомы, которые посоветовал ей купить Сэндоу, писать картины оказывалось так легко, словно она позволяла планшетке-указателю скользить по «говорящей доске»
[8], хотя появляющиеся образы возникали откуда-то у нее изнутри: полуголый, пьющий из лунки Бузила; Хелли в профиль с растущими на спине крыльями бабочки «монарх».
– Не стану обвинять тебя в ложной скромности. Я полагаю, тебе лучше знать, какими талантами ты обладаешь, – Бельбалм сделала еще глоток чая. – Мир довольно суров к художникам, которые талантливы, но не велики. Итак. Чего ты хочешь? Стабильности? Постоянной работы?
– Да, – сказала Алекс, и, вопреки ее стараниям, тон ее голоса прозвучал капризно.
– Александра, ты меня не поняла. В подобных желаниях нет ничего зазорного. Только люди, никогда не знавшие нужды, видят в них мещанство, – профессор подмигнула. – Самые ярые марксисты – всегда мужчины. Женщин несчастья настигают слишком легко. Нашу жизнь может разрушить единственный поступок, белая волна
[9]. А деньги? Деньги – это скала, за которую мы цепляемся, когда нас уносит течение.
– Да, – сказала Алекс, подавшись вперед.
Вот чего никогда не могла понять ее мать. Мира любила искусство, истину, свободу. Она не хотела быть частью системы. Но системе было все равно. Шестеренки машины продолжали вертеться и неизбежно ее настигали.
Бельбалм поставила чашку на блюдце:
– Итак, когда у тебя появятся деньги, когда вместо того, чтобы цепляться за скалу, ты сможешь забраться на ее вершину, что ты там построишь? Что ты будешь проповедовать, стоя на скале?
