– Где мне оставить ключ? – спросила Доуз.
– У двери, – сказала Алекс. – Я напишу Саломе.
– Как учтиво.
– Забей. Давай разобьем окно и написаем на биллиардный стол.
Доуз хрипло захихикала.
– Все в порядке, Доуз. Я не умерла. В целом. Я была в пограничной области. Я заключила сделку.
– О, Алекс. Что ты сделала?
– То, что собиралась, – но она была не уверена, какие эмоции испытывала по этому поводу. – Жених найдет для нас Тару. Это самый простой способ выяснить, кто ее убил.
– И чего он хочет?
– Хочет, чтобы я восстановила его доброе имя, – она замялась. – Он утверждает, что Дарлингтон расследовал убийство-самоубийство.
У Доуз взлетели брови.
– Что-то не верится. Дарлингтон ненавидел подобные популярные дела. Он считал их… отвратительными.
– Безвкусными, – сказала Алекс.
Губы Доуз тронула чуть заметная улыбка.
– Вот именно. Подожди… Получается, что Жених не убивал свою невесту?
– Он говорит, что нет. Это не одно и то же.
Возможно, он невиновен, возможно, хочет помириться с Дейзи, возможно, просто хочет снова найти девушку, которую убил. Это не важно. Алекс выполнит свою часть сделки. Заключаешь ли ты договор с живым или с мертвым, лучше не терпеть неудачу.
Возможно, нам хочется поскорее миновать «Книгу и змея», и кто нас осудит? В искусстве некромантии есть нечто неприглядное, и это естественное отвращение лишь усугубляется тем, как предпочитают подавать себя Книжники. Входя в их огромный мавзолей, сложно забыть о том, что входишь в дом мертвых. Но, возможно, лучше будет отказаться от страха и предубеждений и вместо этого поразмыслить над определенной красотой их девиза: Все меняется; ничто не исчезает. В действительности мертвецы редко восстают из своих роскошных гробниц. Нет, Книжников кормят сведения, добытые у сети мертвых информаторов, которая торгует всевозможными сплетнями и не нуждается в том, чтобы подслушивать у замочной скважины, ведь они могут просто незамеченными проходить сквозь стены.
Из «Жизни Леты: процедуры и протоколы Девятого Дома»
Сегодня ночью Бобби Вудвард выклянчил адрес заброшенного подпольного бара у обломка позвоночника, сломанной челюсти и клока волос. Никакое количество бурбона века джаза не заставит меня забыть это зрелище.
Дневник Батлера Романо времен Леты (Колледж Сэйбрук, 1965)
13
Прошлая осень
После вечеринки «Манускрипта» Дарлингтон проснулся с самым тяжелым похмельем в жизни. Алекс показала ему копию отправленного ею отчета. Детали она описала как можно более туманно, и, хотя ему хотелось быть человеком, требующим строго придерживаться правды, он был не уверен, что сможет смотреть в глаза декану Сэндоу, если станут известны подробности его унижения.
Он принял душ, приготовил Алекс завтрак и вызвал машину, чтобы их обоих отвезли назад в «Конуру» и он забрал свой мерседес. Он вернулся в «Черный вяз» в старой машине, и в голове его теснились смутные воспоминания о прошлой ночи. Он собрал тыквы вдоль подъездной дорожки и положил их в компостную кучу, разгреб граблями листву на задней лужайке. Работать было приятно. Дом внезапно показался ему пустым, каким не был долгое время.
Он мало кого приводил в «Черный вяз». Когда на первом курсе он пригласил посмотреть на него Мишель Аламеддин, та сказала: «Безумное место. Как думаешь, сколько оно стоит?» Он не знал, что ответить.
«Черный вяз» был старой мечтой, его романтические башни были возведены на состояние, сделанное на подошвах ботинок из вулканизированной резины. На нью-хейвенском заводе первого Дэниела Арлингтона, его пра-пра-прадеда, работало тридцать тысяч человек. Он скупал искусство и сомнительные раритеты, приобрел для отдыха «домик» в Нью-Гемпшире площадью шесть тысяч квадратных футов, раздавал индеек на День благодарения.
Трудные времена начались с нескольких пожаров на фабрике и завершились открытием производства отличной водостойкой кожи. Резиновые сапоги Арлингтона были прочными и легкими в изготовлении, но ужасно неудобными. В десять лет Дэнни нашел кучу таких сапог на чердаке «Черного вяза», заброшенными в угол словно за провинность. Он копался в них, пока не нашел подходящую пару и вытер с них пыль своей футболкой. Годы спустя, когда он впервые выпил эликсир Хирама и увидел своего первого Серого, бледного и выщелоченого, словно по-прежнему окутанного Покровом, он вспомнил эти пыльные сапоги.
Он хотел было проходить в этих сапогах весь день, топая по «Черному вязу» и возясь в саду, но выдержал всего час, после чего стащил их с себя и бросил назад в кучу. Теперь он ясно понимал, почему люди сразу ухватились за новый способ держать ноги сухими. Сапожная фабрика закрылась и пустовала много лет, как и фабрика Smoothie Girdle, заводы Винчестера и Ремингтона, Blake Brothers и Rooster Carriages до нее. С возрастом Дарлингтон понял, что так в Нью-Хейвене было всегда. Он пускал кровь промышленности, но, спотыкаясь, шел вперед, изможденный и анемичный, мимо коррумпированных мэров и слабоумных градостроителей, мимо бестолковых правительственных программ и оптимистичных, но недолговечных притоков капитала.
«Этот город, Дэнни», – любил повторять его дед, когда с горечью, а когда и нежно. Этот город.
«Черный вяз» строили на манер английского особняка – одно из проявлений претенциозности, охватившей Дэниела Тэйбора Арлингтона, когда он сделал состояние. Но по-настоящему убедительным дом стал, только постарев, – медленно ползущие время и плющ совершили то, что не удалось деньгам.
Родители Дэнни бывали в «Черном вязе» лишь наездами. Иногда они привозили подарки, но чаще игнорировали сына. Он не чувствовал себя нежеланным или нелюбимым. Его миром был дед, домработница Бернадетт и загадочная мрачность «Черного вяза». Добавлением к обучению в государственной школе служил бесконечный поток репетиторов – фехтование, иностранные языки, бокс, математика, фортепьяно. «Ты учишься быть гражданином мира, – говорил его дед. – Манеры, сила и эрудиция. Если не одно, так другое всегда тебе поможет». Помимо практики, в «Черном вязе» было не слишком много развлечений, и Дэнни нравилось уметь все хорошо не только из-за похвал, которые он получал, но и из-за чувства, что перед ним широко распахивается очередная новая дверь. Он преуспевал в каждом новом предмете и всегда ощущал, что к чему-то готовится, хоть и не знал, к чему.
Его дед гордился тем, что он не только голубой крови, но еще и голубой воротничок. Он курил сигареты «Честерфилд» – бренда, которым его впервые угостили в цеху фабрики, где по настоянию отца он проводил каждое лето, и ел за стойкой закусочной «Кларкс», где его называли Стариком. Он слушал и Марти Роббинса, и музыку, которую мать Дэнни описывала как «театральность Пуччини». Она называла это ролью человека из народа.
Дэнни никто особо не предупреждал о приездах родителей. Его дед просто говорил: «Бернадетт, завтра накрой стол на четверых. Дармоеды удостоят нас свои присутствием». Его мать была профессором искусства эпохи Возрождения. Он не совсем понимал, чем занимался его отец – микроинвестированием, формированием портфелей, хеджированием на иностранных рынках. Работа его, казалось, менялась с каждым визитом и, казалось, дела никогда не шли хорошо. Что Дэнни знал, так это то, что его родители жили на деньги деда и нужда в дополнительных средствах была причиной их наездов в Нью-Хейвен. «Единственной причиной», – говаривал дед, и Дэнни не решался с ним спорить.
