– Посмотри, – говорил он отцу, как хорошо государство воспитало беспризорников. Он никогда не говорил чекисты, или милиционеры, а всегда – государство. Мой отец посмеивался, но я чувствовала, что смех его был скорее нервный.
15
Очень рано я поняла, что в нашей большой семье почти никто не являлся тем, за кого себя выдавал. Мой дед никогда не рассказывал, что он делал во время войны – еще маленькой я приставала к нему с этим вопросом. Он все время отвечал какими-то шуточками и демонстрировал медаль «За Берлин», хотя отец по секрету рассказывал, что он ни в каком Берлине никогда не был. Моя бабушка по большей части молчала. Двоюродная бабушка, по странной прихоти назвавшая себя однажды и навсегда невероятным для нашей семьи именем – Фрида, хотя на самом деле она была Фросей, говорила только о том, что где купить-продать и кто ее хочет обмануть или обокрасть. А ее муж Александр Сергеевич, бывший морской офицер и работник Морфлота, – вообще прикидывался дурачком. Это я видела с малых лет.
Александр Сергеевич был нам неродным дедушкой. Маленький, худой, с выпирающими скулами на коричневом сухом лице. Дед прозвал его «Чифирь», за то, что он вечно разводил в своем стакане ложек десять чая и пил его в прихлебку в своем углу на даче, среди новых и старых газет, аккуратно сложенных стопками, и книг, пропахших папиросами «Казбек». Он аккуратно будил нас с сестрой утром, заглядывая нам в лица, проводил сухими пальцами по волосам, открывал страничку календаря, подробно читал про время восхода и захода, про то, сколько лет прошло со дня победы Великой Октябрьской революции, потом раскрывал занавески, смотрел в окно и тихо мычал.
Мы все жили на его даче, он ее построил, всех сюда пустил жить, но об этом давно забыли. Хотя нет, у него было единственное преимущество, он был обладателем маленького угла, отгороженного от прочего дачного пространства печкой и занавеской с мягкими нитяными шариками на концах. По утрам его вызывали оттуда, кто как, тетя Фрида окриком, а моя бабушка почтительно.
– Александр Сергеевич, пожалуйста, к столу завтракать.
Он никогда не завтракал, во всяком случае, я никогда этого не видела, он просто выходил с подстаканником с темно-красной жидкостью на дне и благодарил бабушку. Тетя Фрида всегда довольно расплывалась.
– Какие вы приличные, ишь!
Дедушка Саша снова уходил в свой угол за занавеску, и его не было видно до обеда, если, конечно, его не посылали с телегой за навозом. Но это происходило не так часто, и обычно он сидел у себя в закутке, занимаясь чем-то для нас неведомым. Дело в том, что мы все – мои родители, мой дед, бабушка, сестры отца, их мужья – жили на даче друг у друга на виду. Если возникали трения, скандалы, слезы, убегали в деревянный туалет на улице или в лес. Другого места на шести сотках и в маленьком дачном домике найти было невозможно. Даже в саду – все пространство было засажено клубничными грядками.
Как-то я не выдержала и заглянула в щель между занавесками; просто было любопытно, что можно было делать столько времени одному. Дедушка Саша сидел, откинувшись на стуле с гнутой спинкой, пил свой странный красный чай, курил папиросу и смотрел в потолок. Я удивленно обвела комнатку взглядом, не понимая, где то, что он делает.
За спиной я услышала шепот.
– Он думает, – сказала бабушка. Просто думает.
– Все время?
– Делать ничего не хочить, вот и все! – прошипела тетя Фрида, стуча сапогами.
– А он уже свое сделал, – тихо и строго сказала бабушка, – во всяком случае, для нас.
Я знала, что у тети Фриды было много мужей и этот маленький, но жилистый человек был последним в ее длинном списке. Они жили с ней в параллельных мирах; он обрывал листочки календаря, пил свой чай-чифирь, по праздникам получал вместо водки какую-то мутную жидкость, которую тетя Фрида изготовляла в сарае, а главное, читал книги и газеты в своей крохотной комнатке, подчеркивая целые абзацы красным карандашом.
Дед Гавриил Петрович держал его за сумасшедшего, спившегося мелкого человечка и подтрунивал над ним как мог. А остальные поддерживали дедовские насмешки. Дедушка Саша же вел себя как дурачок, подыгрывая всем.
Все ели и пили, иногда кричали, а сидевший напротив дедушка Саша, казалось, только и делал, что сосредоточенно опрокидывал одну рюмку за другой. Иногда, правда, он вытягивал рюмку и, глядя мимо деда, на меня, выкрикивал: «Любишь своего дедушку Сашу?! А?!» И подмигивал мне.
Мой дед мрачнел: «Вот дурак-то, и никакой он тебе не дедушка, просто алкаш и больше ничего». Мне было ужасно стыдно, хотя дедушка Саша, наверное, и не слышал этих слов, но я покраснела и выпалила: «Он же дачу построил и нас сюда пустил». Дед промолчал и мрачно стал разглядывать что-то в окне.
– Что ты все время болтаешь? – вдруг закричал он на моего отца. – Напьются и давай трепать языками! А ведь за это время можно было бы что-то полезное сделать! Или посидеть, подумать над собой.
– Да, да – сбиваясь как на экзамене, отвечал мой отец, – вот такие мы у тебя уроды, такие мы у тебя недоразвитые, ха-ха. Он был уже не совсем трезв, но выпитое не придавало ему смелости, скорее делало его каким-то угодливым по отношению к деду.
В это время моя бабушка что-то положила ему в тарелку со словами:
– Ты попробуй, какой холодец я сделала, Ганечка, как любишь, как просил.
– Мать, – заорал он и хлопнул кулаком по столу, что же ты мне рот затыкаешь, ты посмотри на своих… он произнес что-то, но в этот самый миг кто-то с грохотом опрокинул стул, и все одновременно замолчали. А дедушка Саша, проворно выскочив на середину террасы, задевая всех тонкими руками и ногами, заскакал, выбрасывая вперед ноги, как кузнечик, и закричал во все горло:
– А мы щас, русского дадим, русского!
И стал плясать вприсядку. Обычно за столом не пели и тем более не плясали, поэтому все смотрели на явление дедушки Саши с недоумением. Дед прошипел:
– Пьяный идиот!
16
Здесь был культ всякого деланья. Дед об этом говорил всегда, сам он подавал пример; разводил пчел, снимал кино на кинокамеру, писал работы о воспитании и рассылал в газеты. Делать – означало правильно жить. Но я начала понимать, что ничего неделающий дедушка Саша, во всяком случае, когда он пребывал в своем углу или произносил странные слова и совершал бессмысленные, на взгляд других, поступки – осуществлял свое делание.
Когда дедушка Саша постарел и не мог больше выезжать на дачу, к нему стали приставать общественницы. Они приходили, суетливо стряхивали в коридоре снег с шапок, с плеч, топая среди вешалок, утыкаясь спинами в чужое пальто, открывали сумки с каким-то бумажками, марками. Они хотели, чтобы дедушка Саша вел в Красном уголке ЖЭКа политинформацию. Обычно он прыгал на кровать и, прикрывая глаза, бормотал: «Я болен, болен, болен». Но однажды они поймали его прямо возле дверей квартиры, выходящим из дома. Одна из них зацепилась за его локоть и повисла на нем. Сначала он пытался ее стряхнуть, но он был слишком маленький и слабый, а тетка – сбитая, с коротенькими ножками и ручками, мягкими, как подушки, щеками. Тогда он вдруг трогательно вытянул голову вверх, закатил глаза и громко, протяжно – кукарекнул. Потом еще и еще. Он кукарекал до тех пор, пока тетки с криками: «Сумасшедший!» – не покатились вниз по лестнице.
