– Они… это… из КГБ… ловят валютных проституток, – хихикнула Ира.
– Это он тебе сказал?
Ира кивнула.
– А зачем за коляску прятался?
– Он думал, что, если надо будет стрелять, ну, в тех, кто их сопровождает… чтоб его было не видно.
– Он собирался отстреливаться из-за коляски?!!
Больше на улицу с сыном я ее не выпускала.
Однажды она пришла и сказала, что ее соседка по общежитию сдала своего младенца в детдом. Почему-то я все время представляла себе этого ребенка, такого же сына, как мой. При этой мысли мне становилось плохо. Я представляла, как он растет, а его мать время от времени вспоминает о нем, отсчитывая – вот ему 3 года, 4, а теперь 16 лет. Или не вспоминает, потому что вся ее жизнь теперь – это стирание памяти. А может, она вообще не думает? А можно не думать?
15
Самые необычные студенты моей свекрови были вьетнамцы. Очень маленького роста, сухие и жилистые. Они учились у нее в группе на сценарном отделении и часто приходили в наш дом. Их было трое. Сначала я думала, что они еще юные; обманывал их рост и желтизна кожи. Но потом поняла, что это очень взрослые и зрелые люди. По-русски они говорили с трудом, а писали и того хуже. Но так как это были ветераны вьетнамо-американской войны – их взяли во ВГИК без экзаменов. Они всегда улыбались, и только когда говорили о войне, становились серьезными. Один из них рассказывал, как он сбил вражеский самолет и как охотился в джунглях за американскими солдатами. Как выслеживал их долго и упорно, а они совсем не умели там ориентироваться, и он как охотник все шел и шел за ними, а потом одному за другим стрелял в голову. Когда он говорил, на его лице появлялась исступленная радость. Мне тяжело это было слушать. Он замечал кислое выражение моего лица и вдруг спрашивал, а что ты делала, если бы всех твоих близких сожгли?
Сценарии вьетнамцы писать не умели. Но зато они очень хорошо шили «американские» джинсы. Где-то у спекулянтов они находили нужную ткань, долго варили ее в чане во вгиковском общежитии и приносили к нам домой. Снимали мерки, и через некоторое время мы уже ходили в штанах, как мне казалось, не хуже, чем у Кубакина. Но Петр их никогда не носил.
…Брежнев все-таки умер. Хотя никто уже не надеялся.
В день траура – стреляли пушки. Гудели заводские гудки.
Все ждали, что будет дальше.
16
Почти каждый вечер в дом вбегал какой-нибудь сценарист. Чаще всего им было все равно, есть свекровь или нет, он просто должен был поделиться новостями или рассказать, что у него украли сюжет сценария. Как он его придумал, рассказал в компании – и бац, а с ним уже кто-то запустился. А вот еще вышел странный фильм про работников НКВД – «Мой друг Иван Лапшин». Герман, наверное, оттого что его фильмы держат «на полке», совсем с ума сошел. Кто-то видел и пришел в полный ужас. Прославление органов. Куда мы катимся!
Но вот входила свекровь, и все разговоры плавно перетекали к ней в комнату. Оттуда слышались крики:
– Я не буду работать с этим негодяем, или с этой мерзавкой. И руки им не подам….
И этот гул из возгласов, возмущенных разговоров, смеха и веселого бормотанья повторялся из вечера в вечер…
Все изменилось за один день. Шел 1985 год. Однажды свекровь пришла и сказала, что ее уволили. За что, она так до конца и не поняла. Вызвали к министру и потребовали, чтобы написала заявление об уходе. Да, она была либеральной, да, пропихивала многие неудобные для начальства сценарии, но годами это терпели, и вдруг все кончилось в один миг. Она сидела, внезапно постаревшая, перед ней стояла полная рюмка и наполовину пустая бутылка коньяка. Телефон молчал. В дверь никто не звонил. Она что-то говорила про то, что никто не заступился, что все попрятались, говорила, что не понимает, куда ей деваться, где работать и как нам всем жить. Я неуверенно шептала что-то успокаивающее. В комнату вбежал с жужжащей машинкой мой маленький сын, увидев, что никто не обращает на него внимания, покрутился на месте и убежал. Наконец, пришли ее подруги. Зазвучали слова утешения.
Вскоре нашлась не такая статусная, но хорошая работа. Свекровь ездила от Союзинформкино по всем республикам Союза и читала лекции. Мы оставались теперь подолгу одни в нашей большой квартире и продолжали жить открытым домом, что становилось все тяжелее.
Спустя несколько лет отец, как всегда, пришел, снял в коридоре шинель и фуражку и, плотно закрыв за собой дверь, вдруг торжественно мне объявил:
– Я теперь знаю, почему уволили твою свекровь!
Я была не просто потрясена, я потеряла дар речи. Какое отношение мой отец мог иметь к подобной информации?
Ему очень понравилась моя реакция, наконец-то он снова сумел меня заинтересовать, как прежде, поэтому он заговорил медленно, пытаясь дольше держать интригу.
– Ты ведь знаешь дядю Валеру.
– Да.
– Муж моей старшей сестры.
– Ну да!! И что?!
– Терпение, – он описал рукой в воздухе дугу. – Он был всю жизнь замполитом на флоте. Это, между нами говоря, довольно-таки противная должность. Политрук. Потом он вышел на пенсию. Там отправляют на пенсию в 45 лет. Жить-то как-то надо?
Я уже задыхалась от нетерпения, мне казалось, что отец играет передо мной очередную комедию.
– Понимаешь, его взяли начальником отдела кадров Союза кинематографистов.
– Куда? В Союз кинематографистов? Флотского замполита?
– Ну, вот он звонит мне и говорит, что, мол, листаю личное дело твоей родственницы! Оказывается, ее сняли с работы за встречу в Париже с писателем Виктором Некрасовым. Все-таки у нее номенклатурная должность, а она такое себе позволяла. В ее деле есть полная расшифровка их разговоров.
Мне стало ужасно тоскливо. Я почувствовала тягостный морок моей семьи – людей абсолютно противоположных тому миру, в котором я теперь жила. …И снова из них, как и прежде, вербовались спецы, имевшие доступ к личным делам. А я-то пыталась все эти годы отплыть как можно дальше от всего этого, внутренне оторваться. Но бесполезно. Даже теперь они настигали меня вот такими чудовищными признаниями. И эту весть возбужденно донес до меня мой отец, даже не отдавая себе отчета, что в этих стенах такое вымолвить позорно. «Стукачи, стукачи», – проносилось у меня в голове.
Отец все прочитал на моем лице. Он растерялся, абсолютно не понимая, что ему делать. Я молчала. Он не знал, что говорить. Постояв немного, он выскочил в коридор, рванул на себя шинель, натянул на голову фуражку и крикнул мне уже с порога.
– Вот помру, и похоронят меня за казенный счет! И не будет тебе никаких забот! Потому что я не человек, а государственное имущество!
Дверь хлопнула.
17
Петр почти ничего не зарабатывал. Он консультировал в театре и кино художников по костюмам, будучи специалистом по истории одежды. У меня же был диплом, который мне внушал ужас. Там было сказано, что я философ и преподаватель философии. Не раз я вспоминала, как в восемнадцать лет, оказавшись на отдыхе в «Красной поляне» в развеселой компании молодых людей, с которыми мы должны все вместе через перевалы идти с рюкзаками в поход, в горном селе мы знакомились с нашим будущим инструктором. Он попросил каждого представиться и рассказать, кто где работает или учится. Когда очередь дошла до меня, я бодро ответила, что работаю в Исторической библиотеке, а учусь на философском факультете. Сначала все замолчали, а потом раздался жуткий гогот. Общество состояло по большей части из молодых мужчин, которые смотрели на меня и умирали от смеха. Когда все отсмеялись, а я растерянно посмотрела по сторонам, инструктор – маленький жилистый грек – сказал:
