Я была ошарашена и только мычала в ответ. Он продолжал.
– Меня тоже волнуют скрытые процессы, которые неясны. Нити, которые связывают людей между собой и с миром. Я правда изумлен, что вы написали то, о чем я постоянно думаю. Нам надо обязательно поговорить!
Будто мы не проговорили весь вечер. Но, как оказалось, мы даже не начинали разговаривать.
17
С тех пор мы стали ходить по городу, непрерывно рассказывая друг другу свою жизнь.
Первым делом он рассказал мне, почему попал на Север. Все сходилось в одной точке. Перелом жизни, новое зрение, попытка жить по-иному. Оказалось, что у него был очень тяжелый роман, из которого не было никакого выхода. Он искал возможность убежать куда-нибудь далеко от Москвы, чтобы преодолеть эту безумную невозможность жить и дышать. Он реально погибал от неопределенности. И тогда ему удалось уехать на год на Север на полярную станцию. И там ему открылась возможность управлять событиями – на расстоянии. Он просил писем от нее – они приходили. К его великому удивлению, на расстоянии тысяч километров они стали друг другу намного ближе. И уже договорились о встрече после возвращения в Москву, спланировали будущее. Надо было только дотянуть, дожить этот срок на Севере. Он был абсолютно счастлив. Кроме всего прочего, он понял, что все пережитое дано было ему затем, чтобы он стал писателем. Он сидел и набрасывал огромный роман, в котором должно было отразиться все, что было, и даже то, что будет. И вдруг его вызвали и сообщили, что в силу непредвиденных обстоятельств он должен остаться на полярной станции еще на год. В этот момент он понял, что потерял все.
Вообще-то, когда он летел на Север, ему казалось, что он попадет к смелым и отважным полярникам и это выведет его из затяжной депрессии. Но то, с чем он столкнулся, полностью его обескуражило. Сюда по большей части отправлялись люди психически неуравновешенные, сильно пьющие и не всегда адекватные. При нем было несколько самоубийств, пьяных драк, а затем партсобраний в отвратительном советском духе. Он с удивлением понял, что является самым нормальным из всех. Тут еще важно заметить, что жизнь в условиях полярной ночи и полярного дня может привести в тяжелое состояние и самых здоровых людей. В общем, во всех отношениях перспектива остаться на Севере еще на один год его никак не вдохновляла. Но выхода не было. Он остался, и та история, из-за которой он уехал, истаяла как дым.
Я понимала, что прошлое не отпускает его до сих пор, что он хотел бы разгадать, понять, что же произошло в тот злополучный год. А вокруг мелькали улицы, бульвары, переулки, парки, лавочки. Шел 1994 год, который мы проживали на улицах Москвы. Среди торгующих всякой всячиной людей, среди падающих домиков, замшелых парков, где на облезших лавочках мы сидели и часами говорили, а соседи внимательно разглядывали нас. Вокруг роилась жизнь в палаточках, на тротуарах, и, хотя вокруг все было облупленным и неприглядным, тот мир казался вполне уютным. И наша обращенность друг к другу делала его еще более теплым и родным.
Тогда я не могла не думать о том, что, если бы он не остался на Севере еще на год, его жизнь была бы другой. Мы вряд ли встретились бы. И ничего того, что происходит сейчас – не было бы. Я говорила ему все, что приходило мне в голову. Я ощущала себя такой свободной, какой давно не была. И даже дала ему читать свои дневники. И тогда я почувствовала, как тень пробегает по его лицу, останавливалась и спрашивала его, в чем дело. В ответ он говорил, что его настигают приступы депрессии, и тогда для него все окрашивается в мрачные тона. Только потом я узнала и поняла, что его мучает. Он боялся, что ошибся во мне, его смущали мои рассказы; то ли своей откровенностью, невзвешенностью формулировок, а может быть, излишним легкомыслием. Ему же придется отвечать за меня. Я же чувствовала себя так, словно мы были уже обручены. Все уже произошло. Мы почему-то уже связаны навсегда. Потом его отпускало, и он опять становился радостным и прежним. Так раскачивались эти качели.
18
Каждый раз, когда мы доходили до моего дома на Смоленском бульваре, он показывал на углу Садового кольца огромный девятиэтажный дом – со словами, что здесь жил до шести лет. Казалось, что он боялся, а вдруг я забуду, что и его дом стоял почти напротив моего нынешнего. Мы шли мимо нашей кулинарии, где я прежде покупала все, чем можно было накормить семью: от котлет до костей на бульон, а он рассказывал, как они с бабушкой брали тут по бутерброду с икрой. И все пространство становилось единым, цельным, сделанным из одного куска полотна. Просто мы были на нем вышиты на разных концах ткани, и вот, наконец, какая-то рука решила прочертить линию между нами. Он рассказывал, что они жили на самом верхнем этаже, в коммуналке с огромным коридором и множеством соседей и милиционером, часто напивавшимся пьяным. Тогда его связывала жена и держала под замком. Дом этот принадлежал НКВД. Его дед, от которого осталась эта квартира, сам давным-давно покинул бабушку, с которой вместе там жили его родители, он был директором музея пограничников, а следовательно, принадлежал именно к этому ведомству. Он дружил с разнообразными военачальниками, поэтами и художниками. От него в наследство на стене висела картина Соколова-Скаля с шестиногим верблюдом, на котором большевики верхом охотились на басмачей.
Вообще, если пройти по Садовому кольцу дальше, то и дом, где находилась старая станция метро «Смоленская», выстроенный архитектором Жолтовским еще до войны, в котором смешался стиль итальянского Ренессанса и башен Смоленского кремля, тоже принадлежал НКВД. В нем проживал дед моей подруги.
И проходя через город и делясь друг с другом своим прошлым, и оглядывая настоящее, я знала, то есть мы знали оба, что именно в такие моменты нам даруются совпадения – всякие: счастливые и нет. Было видно невооруженным глазом, как все начинает рифмоваться. Как и то, о чем говорил Пастернак, о явлении в повседневности символов и метафор – давалось только в такое время. От этого захватывало дух. Я даже написала: «Господи, сколько ты дал нам теперь, этого должно хватить на целую жизнь».
Однако при всех чудесах и совпадениях было в Павле нечто странное и неправдоподобное, напоминающее литературного героя. Дело в том, что его не только не устраивало окружающее вокруг вчера и сегодня, – с этим мало кто спорил, тут было совсем другое. Он был возмущен именно устройством мироздания. Мучениями детей, мучительством людьми зверей, тем, что даже те, кто делает все правильно – все равно несчастны. Зачем надо было создавать мир, построенный на страдании? Нельзя было его организовать как-нибудь по-другому? Я могла только руками развести и отослать его к Ивану Карамазову, с которым, надо сказать, он вполне соглашался. Я же считала, что нас привели сюда не по нашей воле, и мы должны понять, что от нас хочет этот мир. Да, тяжелый и непредсказуемый, но ведь в этом и есть залог свободы. У нас есть выбор. На это он отвечал, что, если этот выбор стоит тысяч жертв, страданий, то неясно, к чему этот мир создан.
В нем была тайна, которую я никак не могла разгадать. Она касалась не только его прошлого, не только его литературных предпочтений, он был иной. Не растворялся ни в чем и нигде.
