Однако народ любил Павла, который всегда давал соседям в долг, не отказывался заходить на их праздники и поминки. Я же народ не любила, сказывался опыт детских лет. Павел называл это снобизмом.
Он много и настойчиво занимался образованием моего сына, который, к моему удивлению, стал неплохо учиться и пристрастился к чтению, чего раньше с ним не бывало.
Постепенно гнездо, из которого сын был изгнан в доме на Смоленском бульваре, в новой квартире превратилось в большую нору, куда он стал свозить старые и новые книги. Кроме того, там он хранил старые билеты, значки, карты, ластики, флаги разных государств, стикеры. Открытки из любимой Латвии, где прошло его детство, камушки, ракушки, поделки, деревяшки и т. д. Пройти от дивана к столу можно было только по узенькой тропке сквозь стопки журналов, газет или вырезок, сложенных пачками. Наша маленькая дочь очень полюбила квартирную нору своего брата. А он сделал ее самым главным слушателем всех своих историй, сказок и рассказов про фильмы. Здесь они обрели счастье и взаимопонимание.
Тогда-то нас настигло известие о первом взрыве дома на улице Гурьянова. Это был настоящий шок. Через несколько дней взорвалась Каширка, и все вокруг оцепенело. В тот день я ехала от метро к дому и видела, как люди, вызвав МЧС и пытаясь спастись от невидимой угрозы, вываливались толпами на улицу. Географически мы уже были совсем недалеко от этого места. Мне показалось, что темная сила подбирается к нашему дому. Все мучались вопросом, кого выберут следующей жертвой. Никто не сомневался, что это только начало какого-то ужасного плана. Мой муж вместе с другими мужчинами уходил в ночные дежурства по подъезду. С ночи до утра с собакой Маней на поводке он нарезал круги вокруг дома. А тем временем все ждали… Ожидание звенело в воздухе. И тогда я отложила все дела, книги – все на свете и стала думать только об этом. Инстинкт от меня требовал спасать детей, но я не знала, как это сделать. Я собралась в сплошную энергетическую точку и стала мучительно искать выход. И вот через день после взрыва на Каширке я увидела в воздухе какую-то карту – я узнала Москву и какое-то темное облако, крутящееся в районе Чертаново. И вдруг оно стало уходить из города. С каждой минутой мне становилось легче дышать. Я почувствовала, что они ушли. Через день мы узнали про взрыв в Волгодонске, а потом про историю с «рязанским сахаром». Затем все прервалось.
Время сгущалось. На огромном митинге в Останкино, посвященном разгрому НТВ, я слушала Анну Политковскую и говорила себе, как опасно то, что она сейчас произносит, если ее услышат там, то не простят.
Страх зашевелился в нас, как ненадолго уснувшее животное. Начиналась новая эпоха.
Это было самое голодное время нашей жизни. Мы жили случайными заработками. Все прожекты проваливались с треском.
В школе, где мы познакомились с Павлом и проработали несколько лет, становилось так же нехорошо, как и в стране. Кончались прекраснодушные мечты. Побеждали жесткие отношения. Мы вынуждены были оттуда уйти. Мы стали работать в редакции, которая делала энциклопедии для юношества. Она находилась на верхнем этаже огромного сталинского дома на Тверской улице. Каждый раз, когда я входила в большую арку во дворе, я проходила мимо строя девушек в черных кожаных юбках или шортах, черных майках с глубоким вырезом. Почему-то все они были в темном. Перед ними стояла крупная женщина, которая отдавала им указания или проводила планерку. Только с третьего раза я поняла, что это проститутки. Здесь все было сурово и по-армейски четко организовано. Мимо медленно текли машины, из которых высовывалась рука и показывала на ту или иную девушку.
– Инна, на выход, – резко говорила бандерша. – Жанна, садись в следующую машину. И так эта карусель крутилась, пока я шла к подъезду. Мне было ужасно любопытно, но я не могла остановиться и посмотреть, было неловко. Очень скоро редакция, Тверская, энциклопедии – исчезли как дым. И мы снова искали работу.
Каждый из нас – Павел, сын, дочь – представлял свое будущее по-разному. Павел мечтал об отъезде во Францию и хотел сесть за роман, я думала, что вернусь к драматургии, оставленной несколько лет назад, дочь хотела танцевать, а сын пока вообще не видел будущего.
26
И вдруг он принял удивившее всех решение поступать на исторический или на философский факультет РГГУ. Однако, получив на обоих экзаменах по двойке, он остался летом на даче (мы летом снимали ее в Отдыхе по Казанской дороге). На следующий день после своего очередного провала он подошел ко мне утром и сказал, что теперь у него новая жизнь и поэтому он будет бегать по утрам. Я удивилась. Но одновременно обрадовалась. Было 9 утра. Сияло солнце. Станцию Отдых он немного знал еще по детским годам. И вот он ушел, то есть побежал. Шло время. Десять, одиннадцать. Дело двигалось к полудню. Я прекрасно знала, что он не ел, у него была язва, и специально уйти гулять он просто не мог. Его не было. С каждой минутой становилось все страшнее. Мы с Павлом прошли по поселку, спрашивая, видел ли кто высокого юношу в спортивном костюме, какие-то парни, плюнув себе под ноги, сказали, что не видели. В три часа дня я, уже рыдая, бросилась к Павлу, и мы поехали в Ильинскую на станцию, где находилась милиция. Нас принял следователь и тут же стал задавать уточняющие вопросы.
– Что случилось с мальчиком накануне?
– Он получил двойку на экзамене.
– Понятно, – удовлетворенно ответил следователь.
– А кем ему приходится ваш муж?
– Отчимом.
– Понятно, – еще с большим удовольствием сказал следователь.
– И что, он его бьет?
– Я вскочила с места, следователь предусмотрительно увернулся, видимо, думая, что я наброшусь на него. Но я бессильно упала на стул. Он обещал помочь. Создать группу, которая поедет по окрестностям. Взял адрес. Хотя и продолжал с подозрением смотреть на мужа.
– Вы бы все-таки поискали его у родственников? Ладно?
С унынием и тоской мы возвращались на дачу. Я снова думала о своей вине. И каждый раз я видела свои грехи перед ним; они выступали впереди, как какие-то прозрачные фигуры, и я боялась поднимать голову. Но вдруг вдали что-то появилось, стало мелькать яркое, и мы поняли, что кто-то машет нам издалека. К моему удивлению, мы увидели мою маму, которая, странно приплясывая, махала над головой цветным платком. Как потом выяснилось, она, приехав из Москвы с работы и найдя там изодранного и измученного внука, хотела своим жестом показать нам, что все в порядке. И вот мы увидели его – он сидел на крыльце и жалобно смотрел на нас. Рассказ его был путаным и странным. Он побежал вдоль поселка по дороге, которая вывела его к другой ветке железной дороги. Тогда он пошел вдоль нее, но перестал что либо узнавать, он надеялся вернуться, но оказалось, что он давно уже шел в другую сторону. Ему было неловко спросить, где он находится. Потом он шел по каким-то болотам, мертвым станциям и лесам. Вышел только к вечеру. Его охватывал ужас при мысли о всех нас. Муж срочно побежал на станцию, купил бутылку виски и отвез ее удивленному, но быстро расставшемуся со своими подозрениями следователю. Уже утром, когда мы наконец пришли в себя, сын спросил меня, не стоит ли ему написать что-то о своих переживаниях по поводу окончания школы. И я категорически ответила ему тогда, что надо написать об одном – как он потерялся. Тогда он сел и написал рассказ «Черные дыры Подмосковья». Хотя раньше не писал ничего и никогда. С этим рассказом его приняли в три творческих вуза, в том числе и во ВГИК.
