Мир взрослых был лесом из ног и людей, уходящим куда-то вверх. Мир открывался снизу еще потому, что в детстве я часами сидела под столом, когда приходили мамины юные подруги и рассказывали о своих романах. Так как мама была уже замужней женщиной, то считалось, что у нее есть опыт в любовных делах, и она разбирала сложные положения своих юных приятельниц. Я видела их тонкие ноги в чулках и узких лодочках и слышала попеременно: – А он мне, сказал, – а я ему ответила а я ему на это… – и я всегда пыталась поймать нить повествования, и все наконец выстраивалось. Поцелуй. Слезы. Расставание. Опять встречи…
Где те люди, с которыми я прожила целую жизнь? Они уже не ходят по улицам в широких шляпах, плащах, костюмах и галстуках. Не держат газету, сложенную в руке. Не несут авоську, из которой выглядывают банки с тушенкой, мандарины и бутылка шампанского. А тетеньки с высокими начесами, с яркой помадой на губах и короткими юбками не хохочут, глядя на курсантов военного училища. Я смотрела на них из детства и знала, что они ушли вместе с человечками, жившими за цветными стеклышками.
4
Я вышла с вокзала и села в голубой автобус, заменивший привычные вздыхающие троллейбусы.
Неподалеку стоял дом, куда я как-то ходила по поручению Марии Яковлевны, пожилой женщины, которая когда-то меня учила. Она была привязана ко мне настолько, что даже держала в серванте мою фотографию. Ее давно уже не было на свете. И я даже не знала, когда она умерла, потому что, когда звонила ей последние разы, она непрерывно плакала, жаловалась на головные боли. Плакала она об умершем муже, бывшем капитане дальнего плавания. Это был очень странный человек. Открытый, добрый, после того, как вышел на пенсию, он каж-дое утро садился за письменный стол и писал книгу. Эту книгу никто никогда не видел и, наверное, уже не увидит. Он писал ее просто для того, чтобы жить. Но потом он взял и умер, а вслед за ним, наверное, и Мария Яковлевна. Я тогда никак не могла пробиться через ее плач и перестала звонить. Шли годы. И я так и не узнала, что с ней случилось, как и с книгой капитана дальнего плавания. Но в голове застряла странная история, которую она мне рассказала. Однажды Мария Яковлевна сказала, что в юности у нее был жених, которого она очень-очень любила. Это был китаец, один из тех, что приезжали учиться в СССР. Они должны были пожениться. Считали дни. Китаец поехал на неделю домой, рассказать родителям о невесте. Больше она его не видела. Никогда. Потом узнала из газет, что в Китае случилась культурная революция, смысл которой был именно в том, чтобы уничтожить всех образованных людей. Она поняла, что с ним произошло что-то ужасное. Рассказывая эту историю, она потянулась за своей небольшой шкатулкой, которая стояла на серванте, и, открыв ее, достала вырезанную из газеты фотографию. С нее смотрел певец Виктор Цой.
– Когда я его увидела по телевизору, я прямо ахнула, – говорила Мария Яковлевна. – Это было лицо моего возлюбленного. У меня не осталось даже его фотографии, и поэтому я живу с этой вырезкой.
Я подумала о том, как после смерти Марии Яковлевны эта шкатулка с вырезанной фотографией оказалась на помойке. Почему-то было больнее всего именно за нее, за эту фотографию с портретом Цоя. Ведь никто, кроме меня, уже не узнает, что так выглядел погибший китаец, несчастный возлюбленный Марии Яковлевны. А может, он вновь возродился в Цое? Но его невеста уже была немолода, и им негде было встретиться. Я корила себя за то, что перестала ей звонить. Но вспомнила, что тогда умерла мама. И я просто не могла разговаривать. А потом уже было поздно.
Пастернак прав, – цепочки и скрещения судеб естественны и постоянны, просто для того, чтобы это понять, нужен больший объем времени. Нужно пройти некий отрезок жизни, чтобы цепочки связывались и завязывались, накидывались петли, ткалось полотно.
5
Отец обычно держал меня за руку, перебирая пальцами мои маленькие суставные косточки. Иногда я даже вскрикивала, потому что он не чувствовал, что делает мне больно. Но все равно я не выдергивала руку из его руки. Мы шли по Москве. Выходили с Театральной на улицу Горького и поднимались вверх к памятнику Пушкина. По дороге мы заходили в Филипповскую булочную, и там он покупал ароматную булочку с маком и душистый лимонад. Потом мы ели мороженое в сквере перед Пушкиным. Потом шли в кино.
Он рассказывал мне про картину Иванова «Явление Христа народу».
– Понимаешь, художник Иванов писал ее целых двадцать лет. Двадцать! И никому ее не показывал. Потому что он надеялся, что зрители, когда увидят ее – преобразятся! Станут другими! Что ко всем явится Иисус Христос, как прежде. Как у реки Иордан. И люди из прежних – станут новыми!
– И никто не переродился?
– Нет, – грустно и задумчиво ответил отец. – Но я никогда не читал Библию, я ничего не знал про эту историю. Ни про Распятие, ни про Страсти Христовы, но, когда я увидел эту картину, решил все узнать.
– Но ты же сам говорил мне, что все это неправда. Что религия выдумана, чтобы обманывать людей!
– Да, я так и думал. Но ведь Иванов писал «Явление Христа народу» почти двадцать лет – значит, что-то было!
– Ты меня совсем запутал, – недоумевала я.
Мы доехали до станции метро «Новослободская». За витражами колонн двигались маленькие человечки, их было очень много, они перебегали из-за одних стеклышек в другие. Я накрывала их ладонями через стекло и думала о том, открыть ли отцу после того, как он поделился своими сомнениями, что я вижу за цветными стеклами.
* * *
Я держала отца за руку – он лежал совсем слабый и все время забывался сном. Было понятно, что ему осталось жить совсем недолго. Иногда он просыпался и слабым голосом бормотал, чтобы я его простила за то, что я тут сижу, ведь мне надо куда-то идти, а я с ним трачу время, и снова засыпал. Вдруг он, еле шевеля губами, спросил:
– Ты меня не будешь презирать? – он задохнулся. Слов было слишком много для его уже обессиленного языка, но потом он снова набрал воздуха и сказал:
– Я крестился год назад…
