Она подняла руку Харроу с зажатой в ней рукоятью. Ее пальцы, грубые, сильные и уверенные, подвинули вторую руку Харроу на яблоке.
– Я умею обращаться с мечом. А значит, и ты умеешь.
Гидеон поставила их в стойку: вес на передней ноге, колено слегка согнуто, свет падает справа. Расположила клинок так, чтобы он был направлен четко вверх. Подняла голову Харроу и поправила ее бедра. Время снова ускорилось, потекло, замелькало яркими огнями.
Цитера, старая, невероятно старая, немыслимо было думать, что они когда-то считали ее молодой, стояла у подножия лестницы. Ее горящие синие глаза были спокойны, рапиру она держала наготове. Она улыбалась бесцветными губами.
– Как ты себя чувствуешь, сестричка?
– Готова к третьему раунду, – произнесли губы Харрохак, – ну или к четвертому, я сбилась со счета.
Клинки скрестились. Скрежет металла о металл наполнил сад. Цитера из Первого дома была Цитерой из Первого дома десять тысяч лет, и уже десять тысяч лет назад ее рыцарь сражалась великолепно. Время сделало ее лучше, чем мог бы вообразить смертный. В честном бою возможна была бы даже ничья.
Вот только бой был нечестный. Сражаясь – это походило на сон или, вернее, на падение в сон, – они видели, что Цитера сделана из разных частей. Глаза ее принадлежали кому-то другому. Два обрывка чужого огня. В груди ее тлел пожар, который пожирал ее заживо, он дымился там, где должны были располагаться легкие, расплывался там злокозненным черным пятном. Он распух, пытаясь дотянуться до горящей точки в груди, и почти вся энергия Цитеры уходила на то, чтобы его сдерживать. Харроу видела, что сделал Паламед, могла коснуться этого, подтолкнуть, увести из-под контроля Цитеры.
– Вот, – тихо сказала Гидеон в ушах Харроу, – спасибо, Паламед.
– Секстус был чудом, – признала Харроу.
– Жаль, что ты не вышла за него замуж. Вы оба предпочитаете дохлых старых девок.
– Гидеон…
– Сосредоточься, Нонагесимус. Ты знаешь, что делать.
Цитеру из Первого дома вырвало струей черной крови. Харроу больше не боялась. Осталось только предвкушение, граничащее с испуганным возбуждением. Как будто маленькая девочка ждала дня рождения. Давление рук Гидеон на руки Харроу вдруг стало легче, прикосновение ее щеки вдруг почти исчезло, став всего лишь слабым воспоминанием о прежнем жаре. Голос еще звучал в ушах, но как будто издали.
Харроу приставила острие меча к груди Цитеры, справа. Мир замедлился и заледенел.
– Одна плоть, один конец, – сказала Гидеон еле слышно, Харроу с трудом различила ее слова.
– Не уходи, – попросила Харроу.
– Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду; пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает, – ответила Гидеон, – увидимся на той стороне, сладкая.
* * *
Харрохак потянула клинок на себя, прямо сквозь зловещую тень в грудь Цитеры. Она запузырилась и выплеснулась внутрь нее огромной опухолью, раком. Цитера застыла. Тень побежала по ней, как огонь, коснувшийся разлитого масла, ясно различимая под кожей, в жилах, костях. Они вспучивались и выгибались, кожа лопалась, сердце натянулось, рванулось и, после десяти тысяч лет плохой работы, сдалось.
Цитера из Первого дома вздохнула с облегчением. Упала и умерла.
Меч рухнул на пол с ужасным грохотом. Ветер рвал волосы Харроу, они лезли ей в рот, пока она бежала назад, пока тянула своего рыцаря за руки, снимала ее с шипов и клала на землю. Потом она села и долго сидела. У нее за спиной лежала под чужим синим небом Гидеон и улыбалась еле заметной улыбкой.
Эпилог
Харрохак Нонагесимус пришла в себя в стерильно-белом гнезде. Она лежала на тележке, завернутая в мятое спасательное одеяло. Она повернула голову и увидела окно, за которым чернел бескрайний бархат космоса. Ледяные звезды дрожали вдали, как бриллианты. Они были очень красивые.
Если бы было можно умереть от одиночества, она бы немедленно умерла, но она могла только лежать и смотреть на дымящиеся развалины собственного сердца.
Лампы приглушили так, что они заливали маленькую комнату отвратительно ласковым мягким светом. Они светили на ее каталку, на белые стены, на болезненно белые плитки пола. Ярче всего горел высокий торшер в углу, стоявший рядом с металлическим креслом. В кресле сидел человек. На одном подлокотнике у него лежал планшет, а в руках он держал стопку бумаги, которую время от времени перебирал и делал беспорядочные пометки. Одет он был очень просто, а волосы неопределенного темного цвета были подстрижены совсем коротко.
Наверное, он почувствовал, что она проснулась, потому что отвлекся от бумаг и планшета, посмотрел на нее, отложил все и встал. Подошел к ней, и она увидела, что склера у него черная, как космос. Радужка переливалась нефтяным пятном, окаймленным белым, а зрачки не уступали чернотой склере.
Харроу не могла бы объяснить, как она поняла, кто это, но она поняла. Она отбросила хрустящее одеяло – кто-то одел ее в гадкую голубую больничную пижаму, – слезла с каталки и бесстыдно повалилась в ноги первому Владыке мертвых, Воскресителю, Господу Девяти Домов, Императору неумирающему.
Она прижалась лбом к холодным чистым плиткам.
– Господин, отмените то, что я сделала. Я никогда больше ни о чем не попрошу, если вы вернете мне жизнь Гидеон Нав.
– Я не могу, – ответил он голосом горько-сладким, скрипучим и очень кротким. – Я бы очень хотел, но ее душа теперь внутри тебя. Если бы я попытался вытащить ее, то зацепил бы и твою и уничтожил бы обе. То, что сделано, сделано. Тебе придется жить с этим.
Внутри стало пусто. Ужасное ощущение: внутри ничего не осталось, кроме тошнотворного отвращения к собственному Дому. Даже тишина в душе не могла ослабить ненависть, которая бродила и росла в ней со времен сотворения Девятого дома. Харрохак поднялась с пола и в упор посмотрела в сверкающие глаза своего императора.
– Как вы смеете требовать от меня такого?
Император не превратил ее в кучу дымящегося пепла, хотя она бы не отказалась. Он потер один висок и серьезно посмотрел на нее.
– Дело в том, – ответил он, – что империя умирает.
Она ничего не сказала.
– Если бы не крайняя нужда, вы бы сидели у себя дома в Дрербуре и жили бы долго и мирно, ни о чем не беспокоясь и не тревожась, и твой рыцарь была бы жива. Но есть вещи, которые не может сдержать даже смерть. Я сражаюсь с ними со времен Воскрешения, и я не могу сражаться один.
– Но вы же бог, – сказала Харроу.
– И этого недостаточно, – ответил бог.
Она отступила на шаг, присела на край каталки и натянула пижамную куртку на колени.
