После очередной паузы она сказала:
– Ты воспринимаешь все куда разумнее, чем я предполагала. Когда ты молод, то действуешь в тот же миг, когда что-то приходит тебе в голову. А я, например, обдумывала эту идею последние триста лет. Но я предполагала, что ты сделаешь какую-нибудь глупость, узнав, что она мертва.
– Я не стал бы делать глупостей, – легко сказал Паламед, – я принял решение убить тебя, как только узнал, что ее уже не спасти. Вот и все.
Она рассмеялась, и смех ее был колючим и холодным, как лед. Потом закашлялась, сильно и страшно, но все равно продолжала смеяться, будто кашель ее совершенно не волновал.
– Не… не…
– Мне просто нужно было время. Чтобы сделать все достаточно медленно, чтобы ты не заметила. Чтобы ты продолжала говорить.
Она снова рассмеялась и снова зашлась булькающим кашлем. Потом смеяться уже не стала. Спросила:
– Юный Страж Шестого дома, что ты сделал?
– Затянул петлю, – ответил Паламед Секстус, – а веревку дала мне ты. У тебя рак крови, как и у Дульсинеи. В серьезной стадии, как и у нее на момент смерти. В ремиссии, потому что ликторство запускает полное обновление клеток в момент поглощения. Все время, что мы говорили, я искал, что в тебе не так. Бактериальная инфекция в легких, новообразования в костях… и я подтолкнул их. За последние тысячи лет ты испытала много боли. Я надеюсь, что эта боль ничего не значит по сравнению с тем, что твое тело сделает с тобой сейчас, ликтор. Ты умрешь, выкашливая легкие через ноздри, ты свалишься на финишной прямой… а все потому, что ты не удержалась и разболтала, почему убила невинных людей. Хотя твои причины были весьма интересны. Это тебе за Четвертых и Пятых, за тех, кто пал, прямо или косвенно, от твоей руки. И в особенности за Дульсинею Септимус.
Кашель не прекращался. Не-Дульсинея казалась впечатленной, но не слишком обеспокоенной:
– О нет, тут нужно было намного большее. Ты знаешь, кто я и на что я способна.
– Да, – ответил Паламед, – а еще я знаю, что ты должна была изучать радикальное расщепление танергии. Так что ты знаешь, что происходит, когда некромант очень-очень быстро расходует весь свой резерв.
– Что? – спросила она.
Он повысил голос:
– Гидеон! Скажи Камиле… – и осекся, – хотя не надо. Она знает, что делать.
Палата взорвалась белым огнем, и путы, сдерживавшие Гидеон, лопнули. Гидеон дернулась, тяжело ударилась о стену, неуклюже повернулась и побежала прочь, пока Паламед Секстус жег все вокруг. Жара она не чувствовала, но все равно бежала от холодной белой смерти, не оборачиваясь, как будто пламя уже лизало ей пятки. Раздался Очень Громкий Треск, а потом грохот. Потолок затрясся, на голову ей посыпалась штукатурка, и кинулась вперед еще быстрее. Она целую вечность бежала по длинным коридорам, мимо древних портретов и битых статуй, мимо всего этого погребального инвентаря в гробнице дома Ханаанского, мимо механизмов хлипкой мерзкой машины, которая рушилась, потому что Паламед Секстус горел белой звездой, убивая бога.
Гидеон упала на колени в атриуме, перед пересохшим фонтаном с пересохшим скелетом и грудой мокрых полотенец. Прижалась лбом к мрамору и прикусила губу, прислушиваясь к приглушенному треску где-то позади. Она лежала там, как будто это могло ее спасти. Сколько времени это длилось, насколько сильно она вжималась в мрамор, сколько она провалялась, она не знала. Рот сводило от желания плакать, но глаза были сухи, как соль.
Много лет, много жизней, много эпох спустя что-то зашевелилось у того самого входа, через который влетела она. Гидеон повернула голову. Из дыры валил белый пар, а в клубах пара стояла женщина. Ее светлые кудри сгорели почти целиком, а синие глаза горели пронзительным огнем. Все тело покрывали огромные раны, в которых виднелись кости и ярко-розовая плоть, – на шее, на руках, на ногах. Раны стремительно заживали прямо на глазах у Гидеон. Женщина завернулась в окровавленную белую простыню, которой была застелена ее кровать, и стояла совершенно прямо, как будто это не стоило ей никаких усилий. Лицо ее было очень старым. Совершенно гладким и старым, старше, чем вся эта Ханаанская гниль.
Женщина, к которой Гидеон кое-что испытывала, держала сверкающую рапиру. Она была боса. Она наклонилась в дымящемся дверном проеме и отвернулась, ее сотряс ужасный кашель, ее крутило и выворачивало, она держалась за дверь, чтобы не упасть. Задыхаясь, она выблевало что-то, похожее на огромный кусок легкого, истыканного исковерканными бронхами, странными багровыми отростками и целыми ногтями. Кусок мягко шлепнулся на пол. Женщина застонала, закрыла жуткие синие глаза и заставила себя встать. С подбородка у нее капала кровь. Она снова открыла глаза.
– Я Цитера из Первого дома, ликтор великого Воскрешения, седьмая святая из служивших Царю неумирающему. Я некромант, и я рыцарь. Я возмездие десяти миллиардов. Я вернулась, чтобы убить императора и сжечь его Дома. И, Гидеон из Девятого дома…
Она подошла ближе, улыбаясь, и подняла рапиру:
– Начну я с тебя.
36
Камилла обрушилась на ликтора, как гнев императора. Она ударила ее сбоку, ее два клинка мелькнули, как сигнальные огни. Дульсинея – Цитера – оторопела, с трудом парировала, отступила. Ей нужна была дистанция, чтобы действовать рапирой, но Камилла не давала ей такой возможности. Всякий раз, когда Цитера делала шаг назад, Камилла атаковала, так быстро и яростно, что Гидеон даже не могла различить отдельные движения. Секунду или две ей казалось, что Цитера отбивает удары голыми руками, но потом она разглядела, что на костяшках пальцев у нее наросла костяная броня.
Ничем не сдерживаемая Камилла Гект походила на свет, пляшущий на воде. Она снова и снова пробивала защиту ликтора, Цитера умело встречала ее удары, но скорость и ненависть Камиллы были таковы, что Цитера могла надеяться только блокировать ее атаки, она даже помыслить не могла о переходе в нападение.
Это дало Гидеон время встать, достать рапиру и закрепить кастет, затянув ремни зубами. Приятно было думать, что ей не придется рассказывать Камилле о смерти ее некроманта. Она уже сражалась так, будто у нее взорвалось сердце.
– Прекрати, – сказала Цитера. Камилла ее не услышала. Она снова пробила защиту ликтора – и ее меч застрял в строе шипов, проклюнувшихся на левой руке Цитеры. Они изгибались, как змеи, обхватывали гарду, ползли по руке к запястью. Не медля ни секунды, Камилла сделала шаг и ударила Цитеру лбом в лицо. Голова ликтора мотнулась назад, но крови не было. Цитера хрипло и низко рассмеялась, Камилла дернулась. Кости все еще держали ее за руку. Второй меч выпал из ослабевших пальцев и звякнул об пол. Кожа ее пошла рябью и слегка посерела. Она начала иссыхать.
Пока Гидеон примеривалась, с какой стороны к ним подойти, бледная костяная рука возникла за спиной у Цитеры и схватила ее за лицо. Вторая рука перехватила правое запястье. Заворочался скелет в фонтане. Харрохак стояла на лестнице с охапкой костяных фрагментов в руках. Лицо, разрисованное под череп, было строго и безжалостно, как раннее утро. Она разбрасывала кости перед собой, будто засеивала поле. Из каждого осколочка вырастал полноценный скелет, лестницу затопила белая угловатая волна, которая рванулась на ликтора. Цитера исчезла под ливнем костей.
