В моей практике бывали случаи, когда прототипы узнавали в литературных героях какие-то свои черты. Это всегда было связано со скандалом, раза два – с судебным иском. Оба раза меня оправдали; может, и напрасно.
Человек беззащитен и раним. Он не может смотреть на себя в слепящее зеркало литературы, ибо это всегда – восхитительно кривое зеркало. И жаловаться-то некому, и в профсоюз писателей подмётного письма не напишешь.
Кстати, о профсоюзах…
Великий писатель в единственном числе
Практически в любом интервью меня непременно спрашивают – мол, а кто вам близок, Д.И., из современных русских прозаиков, в каких совместных проектах вы участвуете, как вообще относитесь к писательскому комьюнити. Тут надо быть чрезвычайно осторожной в ответах (всё вокруг заминировано!), немедленно становиться на пуанты и, трепеща балетной пачкой и вращаясь вокруг собственной оси, выплывать в танце маленьких лебедей, кивая во все стороны и называя пару сотен имён ныне здравствующих коллег, иначе вас заподозрят в том… в чём вы и так который год охотно признаётесь: что никакого писательского комьюнити (то есть сообщества, скажем же, наконец, по-русски!) на деле не существует. Что писатель всегда и всюду пребывает в единственном числе – если взглянуть на это дело глазами самого писателя. Что автор, тот, кто создаёт литературные тексты, – это центр вселенной, вокруг которого отдельными планетами вращаются созданные им миры.
Само наше занятие – сочинительство – противоположно и, по сути, даже враждебно любому сборищу. Любому хору, комитету, демонстрации, президиуму. Любой коллективизм – это форма руководительства людьми, повод к манипуляциям и принуждению. Всю жизнь шарахаюсь, как чёрт от ладана, от любых «мероприятий», будь то комсомольское собрание или премиальные заседания. Не говоря уже о любых политических акциях.
И потому, когда слышу, что некий писатель возглавил или основал что-то на общественно-политическом поле, ставлю мысленную галочку: этот перестал/перестанет писать книги.
О политике я вообще предпочитаю не высказываться. В конце концов, любое государство – это миллионы групп, группировок, сообществ самых разных личностей, среди которых невероятное количество говнюков. В политике их на три порядка больше, чем в любой другой сфере жизни. Время от времени на гребень мутной политической волны выносит какого-нибудь типа, который поначалу всем кажется другим, не таким, как все эти; его пылкие воззвания к народу ловко составлены молодым и борзым спичрайтером, а смысл благой вести в основном всё тот же: если я заполучу вожжи и погоню упряжку жизни, наша страна процветёт, запоёт и запляшет, перестанет пить, болеть, блевать и воровать. Вы увидите небо в алмазах!
Предположим, он получает те самые вожжи и становится во главе сообщества самых главных говнюков. И очень скоро оказывается, что вот он-то – худший говнюк, чем все предыдущие, вместе взятые.
И потому я никогда не встречаюсь с политиками, не участвую в их завтраках и ужинах с творческой интеллигенцией и не подписываю никаких воззваний, даже если они – в защиту белой акулы.
Нет, конечно, существуют литературные объединения, творческие союзы, ПЕН-клубы, просто клубы. Вроде старого доброго советского ЦДЛ, где писатели торчали в буфете, а если гонорар позволял или удавалось стрельнуть червонец у приятеля, – в ресторане Дубового зала, и после второй рюмки говорили друг другу: «Старик, ты гений!», а после пятой рюмки именовали коллегу «полным говном». После пятой-то рюмки искренность хлещет из творческого человека, как из брандспойта.
В белом шуме под названием «жизнь» каждый творец пытается услышать и вычленить собственную мелодию, собственный шорох и вздох, шелест и гром… Чужие спецэффекты – особенно когда они заключены в слова и фразы – ему страшно мешают.
В связи с этим спрашивать у писателя мнения о творчестве другого писателя не только бесполезно, но даже бестактно. Недавно обнаружила воспоминания Иосифа Бродского о Владимире Высоцком. Была поражена его высокой оценкой творчества барда (всем известны жёлчные отзывы Бродского о прочих современных ему литераторах). «Я думаю, это был невероятно талантливый человек, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его феноменальны… В нём было абсолютно подлинное чутьё языковое».
Буквально за неделю до того я читала интервью Дмитрия Сухарева, где тот доказывает, что Высоцкий был весьма средним стихотворцем. Кажется, и Дмитрий Быков так считает. Все мы по-разному чувствуем и по-разному оцениваем литературные тексты, органику другого литератора. Толстой, как известно, терпеть не мог Шекспира, известны и его пренебрежительные высказывания о современных ему писателях. «Ну что – Христос? Что – Нагорная проповедь? Лишнего много. Тяжело читать. Написано хуже, чем у Достоевского». А Достоевский презирал Тургенева и весьма нелицеприятно изобразил того в «Бесах» в образе писателя Кармазинова. Тургенев же называл Флобера «наивным». И так далее. Список длинный и шокирующий учеников средней школы. Что поделать: мы народ штучный, с острыми шипами, каждый монументален, каждый начинён изрядной порцией взрывчатки.
А роль свою в литературе никто не выбирает, как и свой стиль – повадку, походку, манеру говорить. Художник рождается со своей ролью, вследствие чего любая фраза, выведенная его рукой на бумаге, передаёт мимику его лица, артикуляцию его губ, ритм чередования вдоха-выдоха. Стиль писателя – это отнюдь не то, что выбирается или взращивается, это тембр голоса, склад мышления, цветовой спектр в глазу. Один автор живёт сорок два года и оставляет после себя двенадцатитомное собрание сочинений. Другой – живёт те же сорок два, и после него остаётся двухтомник замечательной прозы. Что это? Трудолюбие одного и леность другого? Нет, ритмы организма. Температура таланта. Интенсивность процессов, протекающих в воображении. Судьба – давайте произнесём наконец и это слово.
Дар, который в художнике произрастает, сам заботится о своём росте. И это не всегда благословение. Порой ты ощущаешь его в себе как мощный сорняк, который заполоняет всего тебя, а с течением жизни вообще становится единственным смыслом твоего существования. Ты только и служишь этому дракону, которого выращиваешь внутри себя. Поначалу это неосознанно. Например: талантливый ребёнок всё время рисует, ему это интересно, и взрослые нахваливают. Ему говорят: «Ой, как красиво, Сашенька, как ты здорово ёлочку нарисовал. А теперь домик нарисуй…» Проходит время, и ему уже говорят: «Сашенька, ну иди же погуляй во двор, ты воздухом совсем не дышишь». И на него напяливают шапку, сапоги, пальто, вытаскивают на этот проклятый двор, а он хочет только одного: рисовать. И если это целеустремлённая, поглощённая своей страстью натура, если он и дальше служит своему дару, то этот дар пожирает его без остатка. Обгладывает косточки. И в конце жизни мы видим человека, которому вообще ничего не нужно, кроме творчества. Его дар, выросший и поднявшийся до вершин Дара, заботится только о том, чтобы осталась эта глыба творчества…
Подлинный художник, в сущности, ущербное существо.
