«В смысле – баба?»
«В смысле – критик».
Тут мне повезло услышать кратенькую лекцию, которую я так же кратенько тут перескажу. Времена давние, одиннадцатый-двенадцатый века, эпоха становления феодализма в Европе, первый расцвет профессиональной музыки.
При дворах крупной и мелкой знати – от удельных баронов до королей – невероятно вырос спрос на музыкантов. И это понятно: во все времена, где намечалась вкусная жратва и бурная светская жизнь, там требовалась развлекуха. Пиры и обеды растягивались на много часов, музыканты сменяли друг друга. Их нанимали на постоянную работу городские власти, дирекция рыцарских турниров; они царили на свадьбах и въяривали на поминках. Да и крестовые походы, и прочие увеселительные войны тоже нуждались в музыке: солдатам всегда нелишне поднять боевой дух. Словом, лабухи всюду оказались нужны, они и в те времена были ребятами шустрыми.
Музыканты в старину назывались: трубадуры, жонглёры, менестрели, миннезингеры, барды… Много чего должны были уметь: сочинять поэмы и стихи, писать к ним музыку; исполнять написанное благозвучными голосами, заучивать наизусть длиннейшие свитки злободневных виршей. И, разумеется, должны были играть на нескольких инструментах. Короче, наш пострел везде поспел.
Как только сложилась музыкальная традиция, тут же появились посредники – как же без направляющих и руководящих товарищей, как же без комиссаров! (Как же без оводов, мешающих рабочей лошади пахать!) И вот именно эти решили, что никто из вышеупомянутых бродяг не достоин называться музыкантом.
А кто же достоин?
Только он, «образованный критик» – человек, способный сформулировать и написать своё критическое мнение, тем самым формируя и направляя общественное мнение о тех или иных исполнительских тенденциях.
«Интересно… – пробормотала Вера. – Есть ли подобная аналогия в пчелином улье, например?»
«Конечно, – отозвалась я. – Трутень».
С тех времён и возникли, развились и процвели музыкальные публикации: обзоры, рецензии, отзывы маститых трутней… – короче, вся эта уничтожительная и возмутительная ругань. Сотни талантливейших музыкантов-исполнителей и композиторов непременно попадали в железные лопасти этой мясорубки.
Оставим Бетховена, которому изрядно потрепали нервы, чьи «Героическую симфонию» и «Фиделио» освистали – по крайней мере, он был глухим и ничего не слышал. Оставим трагическую кончину Жоржа Бизе, сердце которого не выдержало провала «Кармен».
Возьмём парня покрепче: Клаудио Монтеверди.
Родился он в Кремоне, в 1567-м, и был фантастически талантлив. В возрасте пятнадцати лет опубликовал первый альбом мотетов.
Гармония в то время была очень ограничена, в музыке запрещены диссонансы. А диссонансом считалось всё, кроме тоники и доминанты – то есть тюремной клетки из двух основополагающих гармоний. Музыкальный инстинкт гениального мальчика стремил его вперёд, в будущее: он ввёл в свои мотеты субдоминанту! Революционный шаг по тем временам. Заметим, что впоследствии и Гайдн, и Моцарт использовали субдоминанту в хвост и в гриву.
Когда Монтеверди ввёл субдоминанту в свои мотеты, над ним разразилась буря!
Напоминаю: мальчику было пятнадцать лет.
Образованный критик, то есть, по понятию того времени, настоящий музыкант Джованни Мария Артузи опубликовал статью «О несовершенствах современной музыки», где разнёс несчастного Клаудио по кочкам и чуть ли не под страхом казни запретил вводить субдоминанту без предварительной многоступенной и занудой подготовки.
Паренёк оказался самолюбив и непокорен и не прогнулся! Наоборот, он ринулся в эту драку без правил; он бойко и бесстрашно поплыл против течения, огрызаясь и отвечая своему оводу самым решительным образом, ведь этот юный человек на собственной шкуре знал, что значит – создавать музыку.
Артузи, Джованни Мария, вцепился в гениального музыканта как клещ. Он вполз, образно выражаясь, ему под кожу. Разгромные статьи следовали одна за другой, а Монтеверди не мог отмолчаться: ведь его светские произведения, мадригалы и оперы, должны были привлекать широкую публику, то есть покупателей его манускриптов. Он должен был на что-то жить – всегдашняя проблема свободных художников.
Проклятая «дискуссия» в печати преследовала Клаудио Монтеверди всю жизнь – буквально до года его кончины (1643)! Но Артузи можно понять: кто бы помнил сегодня имя навязчивого брехуна, если б не его нападки на Монтеверди, которые он называл высоким словом: критика!
«Вот истинно идиотские вещи… – писал Флобер в личном дневнике, – литературная критика, какая бы она ни была, и общество трезвости».
Общество трезвости меня не колышет, а о критиках поговорим.
Вероятно, после столь грандиозной увертюры будет излишним уточнять, что я не люблю литературных критиков, а литературные критики не любят меня. Я, как и Ежи Лец, считаю, что люди, не имеющие с искусством ничего общего, не должны иметь с ним ничего общего.
Конечно, не подобает мне, как нищему на паперти, обнажать язвы и струпья и расковыривать шрамы, полученные за полвека моих боевых походов. Расскажу лишь о двух случаях «критики» в моей жизни. Потому что оба случая сыграли в ней кое-какую роль.
Первый случился в далёкой юности; я не слишком преувеличу, заметив, что была немногим старше Клаудио Монтеверди, когда очень известная советская критикесса разнесла в клочья мою повестушку, просто вытерла об неё (и об автора) ноги – может, по дороге в редакцию журнала, где руководила отделом критики, она случайно вступила в неприятную кучу? Этот обзор был опубликован в той самой многомиллионной «Юности», которую я считала своим домом родным. До сих пор удивляюсь: дался же именитой даме этот пустяк юного автора, неужто не нашлось под рукой рыбы покрупнее? Но, видимо, чем-то раздражал её мой голос, интонация… Литературная неприязнь, как и любовь, объяснению не подлежит. Короче: разгромила. Разнесла так, что в ушах звенело.
В отличие от Монтеверди, я никогда не реагирую на ругань – неважно, откуда она раздаётся: со страниц известного издания, в интернет-комментариях, в записках из зала… А в советские времена литератор вообще не мог ни на что ответить, да и кто бы ему позволил! Спасибо, что в Сибирь не сослали. Не говоря уже о том, что в моём случае речь шла о беспородной шавке, девчонке из провинции, которую так легко было раздавить – и в литературном, и в психологическом, и в общественном смысле. И многих так давили, очень многих. А подобный гомерический разнос вполне мог перекрыть путь к дальнейшим публикациям. Кстати, после него меня перестали публиковать в «Юности».
Какое-то время я вообще не писала – беззащитное глупое существо! – поверила этой… этой… хорошо, не будем. Поставьте мне в этом месте наклейку «18+». В конце концов, для ненависти, как и для любви, необходимо присутствие благородного объекта.
И тут надо сказать спасибо отцу – за жёсткую манеру обращения с дочерью, за презрение к безделью. Не могла же я не работать! И сколько ж можно валяться на диване в одной и той же майке! («Давай-ка, вставай, поди, физиономию умой, от тебя скоро засмердит. И что случилось-то? На костре тебя сожгли? Пытали тебя? В лагерь свезли?»)
