Не тут-то было! Оказывается, уложить меня собирались именно в этой самой комнате. А потому… Вот ещё Андрюха нам – свою коронную, Диныльиниш…
Я падаю на стул и прошу принести мне чашечку кофе, если вас не затруднит.
Наконец в три часа ночи барды медленно и неохотно уносят свои гитары, а я валюсь на диванчик в полном беспамятстве и полном обмундировании. На марше как на марше. А через полтора часа меня будят: надо ехать в аэропорт, у меня самолёт в Хьюстон, или в Даллас, или куда-то ещё к чёртовой бабушке.
У чёртовой бабушки всё повторяется с точностью до реплик. Меня встречают симпатичные люди и везут смотреть… арку через Потомак. Или местный Капитолий, или озеро, в которое в 1776 году упал президент или депутат конгресса, и при этом не пострадал и даже остался сухим. На мой вопрос – нельзя ли меня… на диванчик, на топчанчик, в креслице, на три стула… три ночи не спала… чашечку кофе, – мне с воодушевлением обещают, что – конечно, конечно, но не посмотреть нашу арку – настоящее преступление!
Далее всё повторяется вплоть до последней гитары. И на рассвете, в четыре тридцать меня тормошат, чтобы везти в аэропорт и посадить на самолёт до Рочестера. Кстати, в Рочестере огромный клуб авторской песни, доверительно сообщают мне.
И вот тут самое время признаться этим людям в благодарной к ним любви. Этим людям, энтузиастам, которым «всё надо», которые едут в ночь встречать-провожать всю эту странствующую шоблу, всех этих бардов-менестрелей-писателей в поисках десятки. Кто возит их, кормит, укладывает спать на диванчик-топчанчик в чуланчик, сам ещё одурелый от прыжка в эмиграцию, сам ещё на скудном пособии, в полной неизвестности – что будет дальше.
В те далёкие девяностые, на исходе двадцатого века, мы – в России, в Израиле, в разных городах Европы, – никчёмные, со своими стихами и прозой, со своими гитарами… просто подохли бы с голоду без таких вот энтузиастов.
Ибо время такое было – тяжёлое для всех порядочных людей. Ибо за свою повесть «Во вратах Твоих», ставшую финалистом Букеровской премии, я в «Новом мире» гонорару получила тринадцать долларов. Да, время было такое. Так что низкий поклон тем, кто, взявшись за руки, не дал пропасть поодиночке всем нам, свободным от денег художникам.
«Зачем вы его убили?!»
Нравится ли мне общаться с читателями? Вообще-то по характеру я человек ужасно замкнутый. Заметив на улице знакомое лицо, могу незаметно перейти на другую сторону или нырнуть в подворотню. Однажды улизнула от собственного мужа. Я не шучу. Просто обдумывала нечто важное в сюжете, а с мужем мы завтракали час назад, о чём-то болтали… Ну и хватит! К чему ещё терять минут пять, сбиваться с мысли? Лучше всего я себя чувствую, когда все, включая семью, оставляют меня в покое. Моя видимая компанейская лёгкость в общении – не более чем врождённый артистизм и элементарное уважение к собеседнику.
Где-то я уже писала о том, как учила меня выходить на публику известный советский театровед Инна Люциановна Вишневская. Повторяться не буду, скажу только, что она советовала сразу наваливаться на бедных слушателей как удав на кролика.
Понятно, что своих читателей и слушателей я за кроликов не держу, да и трудно представить в таком зале, как московский «Меридиан» или Питерский «ДК Ленсовета» подобную прорву кроликов. Однако на собственной шкуре знаю: не захватишь внимания в первые минуты – пиши пропало: никакими шутками его не реанимируешь. Как говорит мой друг, артист театра «Гешер» Евгений Терлецкий: «Из-за занавеса ты должна выкатываться колесом – образно, конечно, говоря». Ну, колесо в моём исполнении с каждым годом представить всё труднее, и не только мне. Однако в этом образе есть некая суровая правда.
Для меня выход на публику – всегда работа, всегда – усилие; порой – значительное усилие. Ведь аудитории бывают разными.
По этому поводу вспоминаю мамины рассказы. А мама была педагогом с огромным стажем и опытом. «Группа людей, собранных в одном помещении, – говорила она, – это всегда неожиданный пасьянс, всегда – лотерея. Возьмём девятый «А» – там у меня подобрались головастые ответственные ребята, уроки учат, отвечают толково, конспектируют как заведённые… Но такая тягомотина, такие все скучняги – еле дожидаюсь звонка. А девятый «Б»? Все троечники, у половины нет тетрадей, другая половина списывает у соседа. А начинаю рассказывать – у них глаза горят, вопросы задают по делу, юморные такие, живые. После звонка обступают меня, не дают уйти. Я после них всегда без чая остаюсь на переменке».
Да, каждая аудитория – свой расклад, это вам любой артист скажет. В иной зал выходишь и работаешь, будто в ватную стену ломишься. В другом зале – после двух-трёх первых фраз идёт такая встречная волна – улыбки, понимающие глаза, смех в нужных местах, тишина в других соответствующих местах. И главное, никакой усталости после концерта. Ты с наслаждением вбираешь в себя, впитываешь излучение любви и признательности, которое идёт к тебе из зала.
Писатели по-разному определяют границы своей известности. Для кого-то важно внимание критиков, кто-то коллекционирует литературные премии, кого-то волнуют тиражи его книг, кто-то гордится количеством переводов на иностранные языки.
Я бы душой покривила, да и самим взглядом на жизнь и своё ремесло, если бы стала доказывать, что меня не трогает вопрос моей известности. Просто больше, чем тиражи, литературные премии и количество иностранных языков, на которые переведены мои книги, меня радуют читательское внимание и записки из зала. О каких-то перлах в своей коллекции записок-признаний-обличений-воплей любви и возмущения я уже где-то писала. Любимая записка, которую прислали мне из зала в Екатеринбурге – после выхода в свет романа «Белая голубка Кордовы» – была: «Какая же вы сволочь, Дина Ильинична! Зачем вы его убили?!!» Это самое дорогое сердцу автора признание в любви к его герою – свидетельство того, что мираж, химера, рождённая моим воображением, облекшись в плоть, стала совершенно живой – для данного читателя. Живой настолько, что внутренне он вопит и оплакивает гибель героя и не может с ней смириться. Иными словами: «Перепишите концовку!»
Профессия: читатель
Само собой, у меня есть литературные агенты, работающие с зарубежными издательствами. И время от времени я подписываю договор на перевод одной из моих книг на какой-нибудь язык: английский или польский, албанский или китайский, венгерский, французский, турецкий, итальянский или греческий.
Честно говоря, я мало задумываюсь о переводах – эти книги уже не родные, а как бы… двоюродные. Но – привычка и обязательность! – всегда вступаю в переписку с переводчиками, отвечаю на вопросы, разъясняю, что означает то или иное слово в данном контексте, растолковываю, что такое «земе́ля» и почему это не то же самое, что «земля»; и почему жутковатое слово «спиногрыз» по отношению к ребёнку не означает ничего людоедского, а имеет вполне ласковую коннотацию. Что там дальше случается с этими книгами, как они раскупаются, нравятся кому-то или не очень – мало меня заботит.
