После того как заканчивается выступление и бесконечные вопросы из зала категорически прерываются многолетним ведущим моих встреч Андрюшей Красновым (а он всегда как-то угадывает в моём лице ту степень усталости, когда уже пора завершать) – ко мне выстраивается очередь на подписание книг. И непременно за вечер два-три человека кладут на краешек стола какую-нибудь книжку и робким (или солидным) голосом сообщают, что вот эта книга стихов (воспоминаний, рассказов, повестей), которую он (она) издал за свой счёт, дарится мне (там, в конце, телефон и почта) – чтобы я выразила «своё авторитетное мнение».
По-хорошему, по-честному, мне в этот момент следовало бы сказать: «Дорогие мои, каждый день кто-нибудь дарит мне свою нетленку, у меня просто жизни не хватит всё это прочитать и всем ответить. А уж домой я точно это не повезу – авиабилет предполагает свои двадцать с копейками кило, которые я займу не вашими гениальными опусами».
Но! Во-первых, я понимаю, что такое – авторское самолюбие и ранимость, во-вторых, дважды в таком потоке мне попались тонкие книжечки стихов совсем юных и чрезвычайно талантливых девушек. Так что я не зарекаюсь и на всякий случай тащу весь улов в свой гостиничный номер, где просматриваю каждую книжку и оставляю на подоконнике, мысленно жалея горничных.
И вот тянется-тянется цепочка читателей, я строчу пожелания добра и удачи, украдкой поднимая голову и прикидывая – сколько ещё человек там стоят в очереди.
Тут некий господин (моя голова опущена над книгой, я лишь привычно спрашиваю: «имя?» и пишу: «Александру… Надежде… Ирине… Владимиру…») – господин этот говорит: «Пишите просто: Роме», после чего кладёт на краешек стола какую-то зелёную брошюру и, уже отходя: «Это вот моя книжка, почитаете на досуге…»
Какой там досуг! Дни пролетают как кометы, книжные магазины мелькают один за другим, не говоря уже о моих личных концертах всё с тем же подписанием книг. Правая моя, натруженная рука висит и, кажется, вполне различимо стонет…
Наконец настаёт последний день моей барщины – слава богу, собираю чемодан! На подоконнике ждёт приличная башня из подаренных на встречах книг. Я беру, открываю, прочитываю пару абзацев… перекладываю в соседнюю стопку. Открываю, прочитываю… перекладываю. Всё в порядке, всё как обычно: книга стихов под названием «И встаёт любовь!» соседствует с воспоминаниями старшего бухгалтера завода «Серп и молот» – «…Жизнь прожита не зря, люди меня уважали…»
А это что ещё за зелёный кошмар? Брошюра называется «Русская канарейка вчера, сегодня и завтра». На обложке – именно канарейка. Ах да: Рома. Видимо, юмор…
Под названием мелкими буквами: «издано при поддержке «Фонда поддержки русской канарейки». «Фонд поддержки канарейки»?! – ха, смешно, точно юмор. Уже откладываю этот самострел в соседнюю стопку, но всё же… заглядываю: привычка, совесть, любопытство – выбирайте любое.
Оказалось: судьба.
Странная брошюра была пособием по спариванию, разведению, кормлению и обучению кенарей их сладкозвучным песням. И не просто кенарей, а отменных талантов такой вот породы: «русская канарейка» – старинной, между прочим, уважаемой и ценной породы. В восемнадцатом веке крошечный певец «русской канарейки» стоил дороже офицерской лошади!
Я сижу, читаю над раскрытым чемоданом… Забавно, что человек решил подарить писателю пособие по разведению канареек. Читаю… Нет, не забавно: столько здесь подлинной любви, знания истории предмета, упоённого погружения в тему! Да это же страсть, понимаю я наконец, подлинная страсть – та самая бездна, что поглощает душу без остатка. «Русская канарейка» – маленькая птичка, серебряное горлышко – волнует, завораживает человека своими трелями не одну сотню лет…
Вскочив и уже ни на что не обращая внимания, я принимаюсь бегать по номеру, спотыкаясь о раскрытый чемодан и пиная его босой ногой. «Русская канарейка… – бормочу я. – Русская канарейка…»
В дверь стучат, но я не слышу. И не вижу, как горничная её отпирает, входит, смущённо останавливается на пороге. Я смотрю на неё, но как-то мимо, мимо, ибо в моём мозгу прокатывается конница мыслей, валом валит плотина образов и картин. Разбегаются рукава сюжетных рек, встают громады скал, распахиваются каньоны, грохочут водопады… В моём мозгу в грохоте и обвале Большого взрыва рождается новая планета.
«Русская канарейка… – бормочу я горничной. – Маленькая птичка…»
«Простите, я стучала… Вы сегодня уезжаете?»
«Это название романа! – кричу я ей ликующим голосом. – Большого романа! Маленькая птичка, голосистый тенор. Нет: контратенор!».
Название «Русская канарейка», развёрнутое на обложке книги, чеканно выплывает передо мной, как штандарт победоносной армии, и я не вижу, как горничная пятится и закрывает дверь.
Но самое важное происходит тогда, когда, уже придя в себя и решив, как и где буду искать того самого Рому (который оказывается выдающимся канароводом Романом Николаевичем Скибневским), я подхожу к окну, машинально выравниваю стопку отвергнутых подношений и бросаю взгляд на бульвар. Там, на углу, на скамейке два подозрительных типа о чем-то толкуют, чуть не прикипев друг к другу головами. Заурядное уличное впечатление. Почему я восхищённо застываю? Почему говорю себе шёпотом: «Это кличка разведчика: Русская канарейка!»
Зато роман «Почерк Леонардо» тихо и проникновенно окликнул меня далёким пением вишнёвого фагота сквозь пелену густого снега, – раннего, слишком раннего снега, выпавшего в штате Вермонт.
Вообще-то всё происходило в июле, в Бостоне, на кухне у моей сестры Веры. Где-то я уже это описывала. Стояла дикая жара, мы сидели на кухне, завтракали и обсуждали изменение климата всюду на земле.
«Да нет, – сказала Вера, – здесь случаются потрясающие сбои природы с тепла на собачий холод. Этой осенью мой коллега фаготист добирался в соседний город на репетицию, забыл узнать прогноз погоды, попал в жуткий ранний снегопад. Представляешь: повалил густой снег, поднялась буря, впереди поперёк дороги рухнула сосна… Он не мог проехать. Сидел и ждал, пока дорожные службы приедут, распилят и увезут дерево. Восемь часов играл на фаготе».
«Восемь часов?! – поразилась я. – Зачем?»
«Ну как же: фагот драгоценный, фирмы «Геккель». Играл, чтобы инструмент не замёрз. Весь свой репертуар по сто раз переиграл…»
И я словно оглохла, вернее, чьи-то ладони мягко накрыли мои уши, и в снежной тишине зазвучал далёкий фагот – нежным, зовущим человеческим голосом.
«И… что было потом?» – спросила я.
«Ничего, приехал бульдозер дорожной службы, разгребли завалы, Сеня поехал дальше…»
А я подумала: нет, никуда он не поехал, этот Сеня… И никуда он не доехал…
Так начался этот роман – «Почерк Леонардо», – таинственный, дымно-зеркальный, угасающий в длинном оптическом коридоре стёкол бесконечного калейдоскопа запутанных душ.
А болезненный, на грани безумия «Синдром Петрушки» возник в мельтешении рук и обвале заикающейся речи случайного водителя.
