Словом, в жизни и в быту цыганская тема себя, что называется, исчерпала. Но творчество – это дело другое. А уж что касается героя – ему сам бог (вернее, автор) велел прикоснуться, окунуться, ринуться… В табор его, в табор! Пусть пройдёт с цыганами огромное расстояние за два летних месяца.
Так ещё в одном моём романе, «Наполеонов обоз», возникла Папуша – цыганская учительница Любви.
Тень отца Гамлета
Читатель ничего не принимает на веру. Для того чтобы, лёжа на диване или проезжая в данный момент станцию Мытищи, он поверил, что вместе с героем идёт на рынок в городе Толедо купить пару бутылок вина «Фаустино VII», а также маслины и сыр, ему должны показать и сам рынок, и пустяковую улыбчивую беседу героя с продавцом. И какое-то время, стоя за спиной героя, он должен выбирать между сортом манчего и козьим сыром из Малаги, и мягким сыром тупи. А маслины выбрать крупные лиловые, с трещинками и каплями оливкового масла, – чтобы затем, сидя на балконе своего номера гостиницы «Альфонсо VI», смотреть, как город и вся округа за рекой Тахо погружаются в ночь и как огромная луна царит над скалой, изливая призрачный блеск на дружные острия церквей и тесные островки кипарисов.
Всё это надо так описать, доливая читателю вина из бутылки, чтобы тот, не в силах больше терпеть, оторвался от страницы и крикнул в сторону кухни: «Галёк! А ту бутылку крымского, которую Наташка привезла, мы всю допили?!»
Мы говорим о художественной правде – образа, пейзажа, ситуации, разговора… Не давайте себя надуть. Спускайте с лестницы всех любителей статистики и «общеизвестных фактов».
«Правда не боится вымысла, – говорил Флобер, – и только правдоподобие плетётся за фактами».
Это штука неуловимая и коварная. Не помню, где я читала высказывание остроумнейшего Михаила Светлова: «У Шекспира читаю: «входит Тень отца Гамлета» – верю! У известного советского автора: «Вошла учительница в класс» – не верю!»
Никакого отношения к реальной жизни эта самая художественная правда не имеет – несмотря на вполне реальное существование вышеперечисленных сыров, маслин и вина «Фаустино». Тут всё зависит – кто будет перечислять эти самые вина и маслины, в каком порядке выстроит слова, где угадает поставить точку. Вы помните ту самую пуговицу в картине Врубеля? Главное, чтобы она была пришита на совесть и в нужном месте.
Меня всегда раздражает ранжир, зачисление писателя в реестр по какому-либо стилевому, жанровому или гендерному ведомству. Я абсолютно равнодушна ко всем реестрам, для меня их просто не существует. Попробуйте классифицировать Франца Кафку, который жил в Праге, писал по-немецки, ощущал себя евреем, то есть всегда – изгоем. Помешало ли это ему стать одним из величайших писателей XX века? Ничуть.
Нет такой вещи, как «реализм», есть талант писателя, который строит некий мир. Насколько этот мир горяч или холоден, абстрактен или реален, зависит только от органики дарования. Порой за «реализм» принимается умение автора создать мир художественного произведения пронзительно подлинным. И тогда абсолютно реален коммивояжёр из повести Кафки «Превращение», который, проснувшись в своей постели, обнаруживает, что превратился в жука. Изо дня в день на страницах повести происходит чудовищная история гибели человека, и ни мы, ни герой не можем этого изменить. Читатель всеми порами кожи ощущает кошмарную реальность происходящего. Однако к «реализму» этот текст отношения не имеет.
«Маска, я тебя знаю!..»
Ни у одного писателя нет бесконечной галереи героев. Наиболее широк диапазон у Чехова, но всё это персонажи коротких рассказов, очерченные несколькими характерными штрихами. Неизвестно, что было бы с героями Чехова, примись он всё же за большое по протяжённости полотно романа. Впрочем, это можно увидеть по его пьесам.
Если даже мы возьмём очень пёстросюжетных писателей, вроде Зощенко или О’Генри, и приглядимся к типажам, то отметим черты, которые роднят их между собой. (Набоков называл героев Зощенко «бодрыми дебилами».)
С женскими типажами вообще беда. У Достоевского все женские образы либо Неточка Незванова, либо благородные проститутки и содержанки типа Настасьи Филипповны. У Тургенева вообще один женский тип, который со страниц его книг перекочевал в жизнь под кодовым названием «тургеневская девушка».
Каждый писатель подсознательно выбирает для главного героя или героини тот тип личности, в котором с наибольшей полнотой могут проявиться сильные стороны его дарования. Конечно, можно поставить себе некую цель… свернуть с дороги, напрячь фантазию и поскрести по сусекам вдохновения. Взять и изменить любимый цвет волос героини или там… походку, что ли. Но хоть убей себя, хоть нос картошкой присобачь вместо любимого, с тонкими ноздрями, ничего у тебя не выйдет: внутренний склад личности, порывистость, сила характера героя (героини) никуда не денутся, это я уже поняла – на пятидесятом году рабочего опыта. И потому покорись и давай, сочиняй какое-то новое имя для очередного нового (старого) человека, для твоей новой (старой) любви, которая полностью поработит все твои мысли и чувства на ближайшие месяцы, а то и годы. Тужься, мозги напрягай, сочини ему (ей) ещё какую-то профессию и влезь в неё с ушами, с макушкой, выверни себя наизнанку, изучи досконально всё сверху донизу и приступай к работе.
Это будут: новое дело, новые места, новая семья и новые странствия; новые обстоятельства жизни и новые интересы. И всё же это будут те люди, которых тебе захочется любить, жалеть и оплакивать – в финале. Те самые, похожие на тебя люди – небольшая, в сущности, компания, – при встрече с которыми читатель непременно подумает: «А этот снова кого-нибудь зарежет?»
Мостик между двумя дыханиями
Набоков презирал обильные диалоги. Где-то он уничижительно отзывается о книгах, где от многостраничных диалогов пестрит в глазах.
Убедительная точка зрения, которую всё же не стоит принимать во внимание – даже учитывая гений Набокова. Остальные восемь тысяч замечательных писателей на разных языках отлично обходились чуть ли не одними лишь диалогами. Это вопрос всё той же органики дарования. Одному писателю диалог – болтовня и халтура, другому писателю диалог – отец родной и основной способ показа литературной действительности.
И в самом деле: как ты ни описывай местность, обычаи какой-то семьи, историю трёх её поколений, природу-погоду во всём великолепии всех четырёх сезонов… – неизбежно наступает момент (и ты его очень остро чувствуешь!), когда читатель говорит тебе: о’кей, а теперь покажи.
Не надо больше ля-ля, довольно пояснений, пейзажей и натюрмортов. Покажи мне эту девицу: что она думает о том парне, что скажет при первой встрече и как он ответит.
Читатель, понимаете, любит лично смотреть, лично слышать и лично щупать. Он накушался кинематографа до звона в голове. Давайте-ка, дядя-тётя писатель, посоревнуйтесь с мелькающими картинками, с настоящими слезами, с настоящим сексом на экране.
