И вот мы в Венеции… которой нет. Вокруг холодная мгла; руку вытяни – руки не видать. Холодное начало марта, проливной дождь, сырой ползучий туман – их фирменная загадочная неббиа… Помните эти кадры в «Казанове», когда герой бежит в вязкой седой мгле по мокрым камням пустой площади? Я всегда думала, что это – причудливая фантазия Феллини, ведь Венеция – это блеск и радость всегда!
Нет, ни зги не видать, ни дворцов, ни мостов… и потому мы пропускаем нужную остановку на вапоретто и, когда выходим с чемоданами на причал, под дождь, уже совсем не понимаем – где мы. Чёрт знает – где. Помочь нам никто не может по самой простой причине: те, кто вышел с нами на причал, сами туристы и сами растеряны. Венецианцы, видимо, спят или разъехались, как нормальные люди, куда подальше. Ватная пустота и глухота ползучего тумана обнимает живые души, затягивая их в адскую пустоту. Бр-р-р-р! Хорошенькое начало…
Между тем двенадцатый час ночи, а Венеция чуть ли не единственный туристический город, где вечерняя жизнь небогата, да ещё в такую собачью погоду. Да нам, собственно, и не до светской жизни. Нам бы под горячий душ да в кровать! Ева с мокрым от дождя лицом робко интересуется, далеко ли отель, как мне кажется? Я бормочу что-то бодренькое – типа, совсем недалеко, идём вон в том направлении…
Венецианские романтические фонари с их лиловым загадочным светом, ни черта, чтоб им треснуть, не освещают. И далее часа полтора мы тащим свои чемоданы по тёмным слепым улочкам, трижды переходим туда-сюда одни и те же скользкие мостки, и уже не хотим ни Венеции, ни романтики, ни фонарей, ни каналов. В эти каналы, между прочим, запросто можно свалиться. «Смотри под ноги! – восклицаю я. – Ради бога, под ноги смотри!»
Наконец замечаем жёлтую электрическую щель под дверью какой-то припоздалой траттории и, ринувшись туда, попадаем в тепло и свет. Слава те, осподи! От наших курток валит пар, волосы висят сосульками, руки-ноги заледенели, чемоданы – каждый – потеряли по колесу. «Мам, давай здесь останемся до утра?» – говорит Ева, стуча зубами.
Нас окружают три добросердечные и поддатые физиономии завсегдатаев, которые говорят исключительно по-итальянски и минут десять, бурно и радостно жестикулируя, пытаются объяснить нам, где находится наша потерявшаяся гостиница. Перейти мостик, потом направо, потом, кажется, ещё мостик? Да нет, ты всё напутал! Не направо, синьора, а сразу же налево, а затем уже идут мосты… Всё пересыпано итальянскими именами и названиями, великолепно звенящими, бархатно льющимися… но лишь усугубляющими нашу полную беспомощность.
Короче: мы опять выходим в дождь, в холодную вату тумана, и далее продолжаются немыслимые испытания, мучения, изгнание Казановы, тарахтенье по мокрым камням колченогих чемоданов… Обе мы тяжело дышим, и я просто не решаюсь привести здесь те отрывистые фразы, которые я безостановочно рявкаю.
Наконец мы натыкаемся – чудом, случайно! – на тёмный спящий наш отель, колотимся в дверь, безотрывно звоним в звонок… Кто-нибудь нам откроет, так-вашу-растак?!!!
Нам отворяет заспанный старик, ночной портье, он долго сверяется в каком-то журнале, долго ищет ключ… и в три часа ночи мы валимся наконец в свои кровати, измученные и обессиленные настолько, что описать это мог бы, возможно, Диккенс. Или Достоевский. Я – пас…
…Утром я продираю глаза в тёмной комнате с закрытыми ставнями. В Венеции всегда закрывают на ночь ставни – вероятно, от ворюг, – и, входя в номер отеля, первым делом вы принимаетесь бороться с задвижками, всегда упрямыми, всегда тугими, чтобы понять – где находитесь.
Но по трём ножевым слепящим лезвиям света между ставнями я понимаю, что – утро! Солнце! День рождения Евы!
Я вскочила и принялась отворять ставни на трёх высоких классических венецианских окнах. Яркое солнце обрушилось на меня, чуть не раздавило. Я зажмурилась, инстинктивно заслонив глаза сгибом локтя. А когда открыла их, ошеломлённо замерла: Гранд-канал простирался под нашими окнами, блистая и колыша солнечную паутину отражений. Дворцы на другом берегу, чёрные гондолы, рабочие баржи, рыбачьи баркасы… – всё бежало-дышало на воде, в облаках, в тёмно-синих изменчивых тенях под тентами кафе на набережных… Всё было радостью, блеском, подарком! – всё, как задумала.
Я обернулась. Дочь спала, уткнувшись в подушку, лица не видать, одна лишь грива спутанных волос.
«Ева! – позвала я шёпотом. – Просыпайся! Смотри скорей – это Венеция!»
В книге «Окна» у меня есть новелла о Венецианском карнавале. Я давно хотела написать её, с тех пор как затеяла ту самую оконную историю с картинами Бориса. И это тоже было волной отражений: я вдруг увидела множество разных окон в его картинах.
А началось всё заурядно бытово: из небольшого балкона на втором этаже нашей квартиры мы решили вырастить новую мастерскую для Бориса. Придумали сделать окно в высоком скате крыши – живописцу для работы необходимо много естественного света. И получилось замечательное окно в небо, где беспрерывно текли перламутрово-розовые, яблочные облака. Помню, стояла, задрав голову, и смотрела, смотрела… Глаз не отвести!
Вот тогда и явилась мне идея книги «Окна». Я поняла, что и сама люблю встроить и пооткрывать в своей прозе самые разные оконные проёмы и форточки – большие и маленькие. Окна – сцены для «постановок» людских судеб, окна – символ освобождения, даже когда отчаявшийся человек выбирает своё последнее окно, как в новелле «Самоубийца». Я вообще люблю просветы во внешний мир, чтобы взгляд летел далеко, как можно дальше, не встречая на пути препятствий.
К тому времени у меня была написана повесть «Высокая вода венецианцев», где тоже раскрывалось множество окон, увиденных героиней в Венеции.
Но в нашей книге… Это должно быть иначе. Совсем иначе!
Мне хотелось, чтобы чудовищно загруженный житель мегаполиса услышал плеск воды в венецианском канале.
Венецианские окна – завораживающая сюита света и форм, их никак нельзя было упустить. Я вбила себе в голову, что за окнами мы поедем в период карнавала – посмотреть, как вписываются они во всеобщее лихое и лукавое безумство. Мне хотелось, чтобы книга получилась яркая и отдохновенная, чтобы читатель немножко расправил лицо.
Мы взяли билеты в Венецию на три дня. В серединке, в средоточии недели, в самом сердце карнавала. И герои мои, которые ещё неясно брезжили в февральском влажном воздухе, по сюжету попадали сюда именно в стихию карнавала…
Я ещё не представляла, что с ними случится и чем я, собственно, их займу… Но уже тогда знала, что всё действие новеллы пройдёт в стихии мощного цветового вихря: помимо традиционных венецианских переливов цветного стекла в каждой витрине, помимо сине-лазурного блеска воды, со страниц этой новеллы должны были сиять, кривляться, хохотать и плакать преображённые гримом лица; золото, серебро и пурпур, синева и зелень, багряные, жёлтые, лиловые и розовые цвета костюмов. Словом, читатель, его воображение, зрение его и чувства должны были напитаться калейдоскопическим бурлеском цвета и света.
Но закончить этот цветовой обвал, поняла я, следует снегопадом. Последний – самый последний – кадр в новелле должен предстать чёрно-белым окном в Адриатику, в которое со свистом уносится безумная душа карнавала.
