Странничество, зов предков, бродяги и домоседы…
В своих героях я воплощаю собственную двуединую суть: с одной стороны, я – домосед, и для меня самый удачный день тот, когда, проснувшись, я вспоминаю, что сегодня могу из дому носа не высовывать. С другой стороны, меня вечно пожирает парадоксальное стремление к побегу.
Меня завораживает пространство. Всегда мечтала освоить воображением как можно больше городов и стран, втиснув их в границы собственной души.
Оказавшись в каком-то новом обаятельном месте – городке ли, местечке, в альпийской деревушке или приморской гавани, – я изнываю от желания остаться здесь навеки. Именно так мысленно произношу: «навеки!» Всё мне кажется, что здесь, в неведомых мне новых обстоятельствах сбегутся ко мне новые герои, новые сюжеты. А может, и сама я поменяюсь совершенно, проживу какую-то другую неизведанную жизнь?
Вот приехали в Португалию, погуляли по Лиссабону, накупили на блошином рынке всякой забавной всячины, о которой можно думать и сочинять что угодно, и двинулись в сторону деревни Бельмонте.
Это была моя давняя мечта. В Португалии, в горной деревушке Бельмонте, на протяжении пяти столетий, минувших со времён изгнания евреев из Испании, шестьдесят еврейских семей, насильно крещённых инквизицией, продолжали тайно хранить свою веру. Собираясь венчаться, влюблённая пара сначала проводила еврейский старинный свадебный обряд – хупу – в подвале собственного дома, затем шли венчаться в местный собор. И, вступая под своды католического храма, мысленно оба произносили: «Тело моё переступает порог этого дома, но душа остаётся за его пределами…»
Пять веков! Героические упрямцы. В это невозможно поверить… Я стремилась туда – посмотреть; просто взглянуть на лица потомков этих несгибаемых людей.
По пути в Бельмонте мы остановились на ночлег в крошечном местечке, в уютной гостинице: деревенский стиль, кусты багряных роз в кадках у входа в дом, прекрасное вино в лобби. На первом этаже – ресторан всё с той же варёной, тушёной и жареной треской…
Огромная наша спальня пропитана запахом лаванды. От постельного белья веет какими-то прованскими травами.
Глушь, тишь, белые ставни прикрыты. В белом фаянсовом тазу на комоде – белый же, изыскано вытянутый прованский кувшин и блюдо, полное всякой мишуры: скорлупок грецких орехов, сухих лепестков роз.
И вот я завожу свою шарманку: «Ах, остаться навеки, навеки…»
Борис моет руки в роскошной ванной комнате и на мои призывы отвечает невозмутимым: «Давай останемся…»
Он знает, уже наутро мне прискучит всё: и куст багровых роз, и сушёные лепестки, а треска надоела мне уже на прошлой неделе… Но всё это будет завтра, а сегодня: влюблённость в новый пейзаж, новые запахи, в каменные плиты красного пола, в прекрасное вино… И опять: навеки! Что это: вина за неизменное расставание с самой собой? Домовитое воображение писателя, страстно мечтающего вывернуться из-под оглобли путешествия и осесть на дно этого прозрачного дня, уже клонящегося к закату? Обустроить пространство для работы, пусть размером с пятачок, засесть за повесть – вот тут, за этим столиком, – и хорошо бы куда-то убрать милых попутчиков, вернулись бы они без тебя (тс! это тайна!) назад, домой, по срочно всплывшему, но вполне благополучному делу. Мужа никуда не деть – не убивать же его каждый раз, когда тебя тянет уединиться.
Как сладостно бежит, кувыркаясь на ходу, и кивая, и приветливо подмигивая по сторонам, свободная мысль в новом месте, мысль, не привязанная ни к чему, что существует вокруг тебя, ибо всё это не имеет отношения к твоей глубинной сути, твоей тяжёлой сердцевине, твоему сладостному проклятью. А оно, это сладкое проклятье, сейчас так и сидит у себя, там, в Иерусалимских горах, и бульдозером не сдвинешь его ни на пядь! Может, это не ты сама, а твоё – как это называют? – астральное тело перемещается по Португалии, сидит за ресторанными столиками, перекидывается шутками с друзьями? Вот теперь разбирайся со всем этим хозяйством чувств и мыслей, придумывай сюжет в декорациях – что-то простое, отрывистое, промельком, чтобы читатель не заскучал, – не кормить же его этими твоими занудными колебаниями и попытками разобраться в себе.
Две эти ипостаси собственного характера я изобразила в романе «Русская канарейка», разделив между двумя героями: канареечником, сумрачным затворником с двумя десятками клеток в доме, и его шестнадцатилетней глухой дочерью-бродяжкой, что мотается по всем закоулкам мира, никого и ничего не боясь.
Это я, я – собственной персоной. Я и себя разрываю на две эти части, и, видимо, до конца буду разбираться с собой и в жизни, и в творчестве: постоянное стремление к побегу и постоянное укрывательство от мира.
Глава девятая
Дубовый член первобытного человека
Цензура в конце концов приводит к тому, что запрещены все книги, кроме тех, которых никто не читает.
Бернард Шоу
– Д.И., давайте посвятим пару грешных минут таким невысоким материям, как мат в художественном произведении. Несмотря на усилия российских властей как-то ввести разгул мата в цензурированные рамки, он давно уже стал обыденным явлением в литературе и в кинематографе. Вы не чураетесь матерных слов в своих книгах. Впрочем, употребляя их, часто привносите юмористическую компоненту, как бы дистанцируясь от персонажей. Помню вашу героиню-корректора из рассказа «Один интеллигент уселся на дороге», которая, будучи в сильном расстройстве, пропустила опечатку: «Дубовый член первобытного человека», в то время как фраза должна была звучать: «Долблёный чёлн первобытного человека».
– …и в чём тут ужас-ужас? Меня, знаете, всегда задевает брезгливое отношение к этой чрезвычайно значимой теме. Лексике русской – обсценной, ненормативной, нецензурной, бранной, табуированной… а в давние времена ещё говорили: «злой лае матерной» – столько сотен и даже тысяч лет, что слова эти уже сами могут выбирать – чью речь им собою украсить, а чью оставить уныло-причёсанной и стылой, как ноябрьская лужа.
Да, я «употребляю», – кажется, так говорили на Руси степенные алкоголики? Писатель сегодня просто не может не использовать эту яркую краску, эту острую травку в салате, подчас необходимую для вкуса всего блюда. А цензор тут один: его светлость Литературный Вкус. И употребляя в художественном тексте эмоционально взрывные, ударные слова, я руководствуюсь только общей партитурой вещи.
У нас в заведении не матерятся!
Я была закалена дворовым сообществом, как гладиатор, там и драться научилась, приобрела чувство здравого смысла, которое меня ещё ни разу не подвело и никакой мертвецкой толерантности не позволило сбить меня с ног. Там же я овладела сильным слогом – русским, корневым-общенародным. Употреблённый в нужную минуту, он действовал как заклинание. Как пропуск в высшую лигу.
Узбекский, татарский, греческий мат; ядрёная ругань на идиш, проклятья на немецком – тоже присутствовали, но по убойной силе и выдающимся результатам не шли ни в какое сравнение с русским, богатым и лапидарным словом.
