И один из пацанов, Мишка Золотарёв, от ужаса или вины, что ли, принялся торопливо слезать… Не удержался и упал. И разбился – как всем нам показалось – насмерть. Страшное дело: с ещё большим воем примчалась «скорая», Мишку увезли, остальных двоих пацанов сняли с пожарной лестницей, я не об этом.
Нормальной учёбы в этот день больше не было, и, хотя учеников разогнали по классам, учителя, завуч, директор и классные руководители уже никого не учили, а только вели душеспасительные беседы за безопасность и поведение.
Интересное (возможно, только для меня) произошло ближе к вечеру. Директор Александр Ефимович вызвал в школу матерей обоих учеников: Витьки Фёдорова и Руслана Хвостенко по кличке Хвост. Я оставалась дежурной, убирала класс и уже несла в подсобку швабру, тряпку и ведро. И потому застала эту страшную сцену, заглянув в открытую настежь дверь в кабинет директора. Собственно, могла и не заглядывать – ругань Витькиной матери разносилась по всем коридорам школы.
«Мра-а-азь!!! Сволота поганая, уби-и-ийца!!!» – неслось во всю хрипатую мощь из кабинета Александра Ефимовича. Это на своего сына орала Витькина мать – багровая, как свёкла. У неё и шея, и декольте было багровым. «Тварюга проклятая!!! Мерзкая подлая шваль!!! Гад-ублюдок недоношенный!!!»
Я чуть не выронила швабру из рук. Тряпка мягко свалилась на пол и осталась лежать у моих ног, как подстреленная. Невыносимые оскорбления истошными воплями раскатывались, как пушечные ядра, по коридору, каким-то образом задевая и меня. Они просто убивали наповал! И директор, и завуч, и секретарша что-то капали разъярённой свёкле, давали выпить, потом вели под обе руки по коридору. А за ними прямой, как палка, опустив руки по швам, оловянным солдатиком шёл совершенно спокойный с виду Витька. Видно, не привыкать было…
На выходе они поравнялись и разминулись с тощей и маленькой, как кузнечик, матерью Хвоста. Я и эту сцену заодно увидела, потому как Хвост тут же околачивался, в коридоре. Ждал своей очереди на экзекуцию. Подпирал стенку, бледно-зеленую, как и он сам. И мать Хвоста приблизилась к сыну – тоже бледная, и понятно, что она примеривала на себя, – прижала к груди его голову и спокойно спросила: «Хвост, какого хуя ты забыл на той ёлке?»
Хвост ткнулся головой в её грудь и разрыдался.
Всю ту ночь я не спала, шёпотом повторяя все дневные словесные приобретения. Когда всю ночь не спит ребёнок, это означает сильное потрясение – здоровые дети обычно крепко спят. Мишку, конечно, было жалко – уж так он страшно хряснулся оземь! По крайней мере, не убился до смерти, хотя, говорят, много чего переломал, останется инвалидом на всю жизнь.
Но потрясена – по-настоящему потрясена! – я была подсмотренной сценой в кабинете директора. Прибита убойным молотом тяжёлых проклятий; ранена осколками взрыва свинцовой ненависти. Каждое слово, которое выплюнула, изрыгнула из себя Витькина мать, несло убийственный заряд: злобы, презрения, отвращения. Каждое было начинено взрывчаткой.
По сравнению с этой канонадой тихие жалобные слова, произнесённые матерью Хвоста, не весили ничего, а означали только усталость и остывающий ужас.
Хуй – это я знала, что такое, подумаешь, это все знают: просто писька. Какого хуя Русланка полез на дерево – простой и справедливый вопрос. В нём не было ни грамма того заряда проклятий и оскорблений, который изрыгала чудовищная Витькина мать. А то, что мать Хвоста спросила сына как взрослого, как равного, сразу выводило их отношения на другой уровень.
Так я поняла – сразу и на всю жизнь – несколько важных вещей: что у каждого слова есть свой точный удельный вес; что слова могут быть ядовиты, как отравленные конфеты из детектива Агаты Кристи; что само по себе слово не значит ничего, но произнесённое в ряду других слов может улыбнуться или нахмуриться, укорить, утешить, предупредить, угрожать или шантажировать.
А может и убить – девять граммов в сердце.
Именно после этого случая я стала не просто выписывать свои наивные подростковые истории – из головы в тетрадки, – но возвращаться к словам и предложениям, вглядываться в них – в таких живых, опасных и вёртких… Стала что-то зачёркивать, а поверху писать другое слово. Они, оказывается, много чего умели – слова и фразы. Открывали вход в следующую мысль, просторную, как пещера, или заваливали вход камнями до ужаса, до полной и глухой тьмы.
Но великая невидимая сила изрыгала два-три великих облегчительных слова, и спускались с неба два Ангела и отваливали камень от входа в пещеру, – тяжко труждаясь и яростно матерясь…
Глава десятая
Визитная карточка Бога
Как только здравый смысл с его счётной машинкой спущен с лестницы, числа уже не досаждают уму…
Два и два уже не равняются четырём, потому что равняться четырём они уже не обязаны.
В. Набоков. Искусство литературы и здравый смысл
– Д.И., ваши герои ищут ответы на многие вопросы в прошлом своих семей. Верите ли вы в кармические грехи? В то, что мы расплачиваемся за преступления наших предков?
– Ничего не знаю о преступлениях моих предков, хотя допускаю, что святых среди них было маловато. Взять хоть мою прабабку-цыганку, которая сбегала из семьи в свой табор при первой возможности, или прадеда со стороны отца – тот был варшавский извозчик, и этим всё сказано. Его сын, мой дед, сбежал из дому с исполосованной спиной в возрасте четырнадцати лет. Сбежал так далеко, как только смог… Молчаливый был человек, задумчивый, мало что о себе рассказывал. Чемпион Харькова по шахматам и редкий образчик нищего часовщика.
Во всяком случае, мне, сочиняющей разные истории, грешно уклоняться от попыток сунуть нос во все эти узкие семейные щели. Мне по профессии невозможно оставаться «закрытой» для какой-либо темы. Это расточительно и неразумно. Никогда не стоит перекрывать приток воздуха в закостенелую форму «реалистического» сюжета. Даже если от этого сквознячка попахивает серой.
Сюжетная ценность потусторонних тем
Писание книг вообще – занятие щекотливое. Оно слишком часто соприкасается с запретными темами собственных семейных тайн. А «кармические грехи», мистика, прошлые жизни и всё такое… что ж, это тоже – валюта, которую писатель волен пустить в оборот. Любой писатель – немного ростовщик, все наши тексты – это закладные: времени, судьбы, прошлого и будущего.
Есть у меня несколько знакомых, которые увлечённо водят все эти… потусторонние хороводы. А я – самый благодарный слушатель на свете: всегда внимательно и сочувственно всех выслушиваю, киваю, изумлённо поднимаю брови и беру на заметку всё несусветное, необъяснимое и страхолюдное – до копеечки. Пригодится!
Хозяйство любого писателя похоже на банк данных крупной международной организации сомнительного рода деятельности, с филиалами в разных частях света. Записные книжки писателя переполнены всяким общеполезным, псевдонаучным, фактическим, приснившимся, сочинённым, криминальным, инопланетным, авантюрным, мистическим, житейским барахлом. Ведь любая такая куча может таить в себе возможности сюжета.
