«Я, наверное, к вашей маме…» – предположила я.
«Не, ты ко мне, – хохотнула она, разом ломая все социальные рамки. – Иди в комнату, я щас те кофе сварю».
Я пыталась отказаться – утром уже пила, – но, как выяснилось, гостеприимство тут ни при чём: кофе был частью ритуала.
Пока девица колдовала на кухне, я ждала её в маленькой комнатке, обвешанной амулетами и «хамсами» и заставленной свечами разной упитанности. Оглядывалась и самой себе удивлялась: как это я позволила втянуть себя во всю эту чушь собачью! Кстати, собака здесь тоже была – большая, медленная, как корова. Открыла мордой дверь, подошла и молча придавила мои колени своей головой размером с чемодан. Её коричневый глаз смотрел на меня с вымогательской готовностью угодить.
Наконец явилась гадалка с медной джезвой в руке. Сосредоточенно перелила благоуханную струю в маленькую чашку.
«На-ка, пей! Правой, правой бери. Не дуй, а! Мелкими глотками и не до конца…»
И пока я пила плотный, как патока, обжигающий кофе, она энергично тасовала колоду карт «таро» – под майкой ходуном ходила грудь, загорелые гладкие бицепсы радостно волновались на воле.
Я допила, она забрала чашку, перевернула её на блюдце.
«На кого гадаем?»
«Понимаете, Нюся… У меня есть друг, а у него как-то не вяжется жизнь… И все его обстоятельства таковы, что…»
«Фотку принесла?» – перебила она.
«А, да, вот…» – я принялась рыться в сумке, злясь, что позволила втравить себя в эту комедию.
Она взяла Витину фотографию и положила на стол перед собой.
«Сядь-ка на колоду…»
Я вздохнула и уселась на твёрдую, как деревянная чурка, колоду карт, мысленно представляя очень смешной рассказ, который сочиню про весь этот средневековый ритуал на пердячем пару.
Вытащив из-под меня колоду, Нюся быстро-быстро стала метать карты, так что казалось, они сами собой радужным веером укладывались на столе в нужном порядке.
«Та-а-а-к… – она склонилась над галереей всех этих дам, валетов и прочих картинок, словно могла увидеть там нечто, как в зеркале… – А чё эт он, как религиозный, ходит в чёрном лапсердаке?» – спросила она.
«Это не лапсердак, – вставила я, – это смокинг…» – и хотела пояснить, что Витя – бывший скрипач… а в оркестре… и поэтому… Но тут мой взгляд упал на его фотографию, где он сидел вовсе не в смокинге, а в застиранной белой майке «Ай лав Пенсильвания», и слова застряли у меня в глотке.
И я сразу, безоговорочно и страшно поверила этой девушке с гладкими бицепсами и толстыми ляжками в клетчатых шортах.
А она всё смешивала растопыренной пятернёй карты на столе, сметала их к себе, тасовала, веером раскидывала всё новые и новые порядки, говорила быстро, исступлённо, чуть-чуть задыхаясь, словно кто-то постукивал её кулаком по спине, чтобы она выкашляла застрявший в горле кусок. Минуты за три она вывалила мне о Вите всё, что я знала и чего не знала, включая застарелый геморрой и диабет, который ещё только будет, если он продолжит жрать без разбору всё, что в рот лезет, особенно свиную колбасу – ее-то вообще надо выбросить в помойное ведро, потому что хозяин лавочки, где Витя всю эту гадость покупает, экономит на новом холодильнике…
– …ну и кошка тут ещё, – проговорила Нюся, заглянув в чашку с потёками выпитого мною кофе.
Я молчала. Я сильно вспотела, а руки у меня были холодными, как у покойника. Кошка – да, была у Вити старенькая персидская кошечка Луза. Тоже персонаж моего романа.
– Вижу смерть! – отчеканила Нюся.
– Чью?! – вскрикнула я.
– Пока не знаю. Смерть к его дому примеривается.
– Послушайте, – пролепетала я, поскольку привязана к этому идиоту. – Ну давайте же… как-нибудь поскорее будем это отменять… Я… я вас, Нюся, очень об этом прошу… Я оплачу ваши услуги по этим… работам. – (По этим, промелькнуло, ремонтным работам.)
– Ой, не знаю… – она сильно, со вкусом потянулась, приветливо глянула на меня и сказала: – Вот пухну и пухну… Ты в диету Аткинса веришь? Ты ж, я смотрю, тоже не худенькая.
– Послушайте, Нюся… Вы меня очень встревожили… Давайте отменим смерть, убедительно вас прошу… я…
– Мне нужны трусы, – сказала она, невозмутимо почёсывая круглую глянцевую коленку.
– В каком… смысле?
– Нужны его трусы.
Я опешила. Похоже, Витина карма, подумала я, как зачумлённый маятник, до конца его дней обречена колебаться между смокингом и трусами.
Вольготно откинувшись в кресле, Нюся доброжелательно и без малейшего интереса смотрела на меня светло-ореховыми глазами. Ничего таинственного в ней не было. В ней вообще ничего не было.
– А при чём тут… трусы? – спросила я. – Как-то странно, ей-богу…
– Ну ты прям ещё спрашиваешь! А подсознанка наша? О Фрейде слыхала? Глубокие воды, пропасть немереная…
Я вздохнула.
– Хорошо… Я позвоню Вите и…
– Э, нет! Он-то знать ничего не должен. Так дело не выйдет.
Я разозлилась.
– Слушайте, Нюся. Может, вы меня не так поняли. У нас с Виктором чисто дружеские отношения, я к его… белью не имею никакого доступа. Как я могу завладеть его трусами… э-э-э… без его ведома? Как вы это себе представляете?
– Укради, – лениво ответила она. По-моему, ей было неинтересно со мной дальше валандаться. – Стащи с верёвки, и всех делов.
В эту минуту раздался звонок входной двери, Нюся поднялась и пошла открывать следующему клиенту. Я положила деньги на стол, вышла из комнаты в крошечную прихожую и минуты три никак не могла разминуться там с крупной дамой. Наконец нащупала замок и повернула ручку. Нюся, приговаривая на зевочке:
– Ну, пока-пока… – стала закрывать за мною дверь, но в последнее мгновение придержала её, так что в щели мерцал только светло-ореховый глаз, и сказала: – А касаемо тебя – держись подальше от воды.
– Что-что?! – крикнула я, кинувшись к щели. Но та немедленно закрылась.
– Монах! – сверкнуло у меня. – Залив Тигуллио…
Когда-нибудь мне придётся всё же закончить этот рассказ, но я тяну с продолжением. Ведь может случиться, что он попадётся Нюсе на глаза. Она не то чтобы запойный читатель и, думаю, моего ничего не прочла – да и зачем ей? Но лет за двадцать, что прошли после первого моего визита, я настолько привыкла думать о ней как о человеке всевидящем, что на всякий случай не мусорю перед ней своими опусами. Мало ли…
Кстати, недели через две после той судьбоносной встречи смерть-таки подобралась к Витиному дому: умерла его любимая кошка Луза. Ей, правда, было восемнадцать лет, но всё равно жалко.
Время от времени перед длительными отлучками из дому я звоню своей умопомрачительной гадалке и напрашиваюсь прийти. Она приветливо соглашается. И едва появляюсь на пороге, так же легко и совсем не таинственно, по-домашнему даже, приговаривает что-нибудь такое:
