На вечере в Высшей школе экономики на край стола мне прыгнул ещё один ангел. Этот был потешный: маленькая фигурка из папье-маше, облачённая в синюю, как небо, мантию, по которой плыли кудрявые облака. У него была наивная рожица и волосы цвета волос моей героини – пунцовые, а крылышки уютные такие, круглые, как медвежьи ушки…
Затем на выступлении в Питере ко мне слетелись ещё двое: деревянный, дующий в трубу, и матерчатый, с остренькими такими крыльями, больше похожий на домового.
А последнего ангела мы купили в одной арт-галерее, гуляя по Питеру с моим редактором Надей Холодовой. Забрели туда напоследок, перед тем как собрать чемоданы и ехать на вокзал. Я переступила порог и сразу увидела: он (или она?) летел прямо на меня – босой белый ангел-отрок, кудри льняные, белые одежды, лицо неописуемой блаженной красоты, а крылья густые-перистые. Настоящие!
«Надя, – говорю, – могу ли я его не купить, если он летит прямо на моё плечо?»
«Дурой будете, если не купите», – отозвалась Надя.
Стала я деньги собирать по карманам – рубли, то есть. Назавтра я улетала, рубли мне в Иерусалиме без надобности, я надеялась, что их хватит – неохота было обменник искать. А стоил мой ангел пару тысяч, если не ошибаюсь, плюс – вот это я хорошо запомнила – хвостик этот: четыреста шестьдесят рублей. Все карманы обшарила, всё повытаскивала.
«Представьте, Надь: как раз остались у меня эти две тыщи и… надо же – четыреста, но пять-де-сят».
«Я вам добавлю десятку», – говорит Надя и лезет в сумку за кошельком. И тут я нащупала в перчатке что-то твёрдое.
«Стойте-ка!» Вытряхиваю – недостающая десятка!
Тут даже продавщица восхитилась:
«Ну надо же, копеечка в копеечку! Как по заказу!»
Дома, разбирая чемодан, я вытащила моего босого Ангела-отрока, расправила его белые одежды, мягкие льняные волосы разгладила… Куда ж мне тебя посадить, милый ты мой?
Вдруг за шиворотом его рясы нащупала и вытянула привязанную за нитку крошечную такую картонную створку. А в ней мелко-мелко – попробуй разбери без очков! – вот что было написано:
В земные страсти вовлечённый,
я знаю, что из тьмы на свет
шагнёт однажды ангел чёрный
и крикнет, что спасенья нет.
Но, простодушный и несмелый,
прекрасный, как благая весть,
идущий следом ангел белый
прошепчет, что спасенье есть!
(Булат Окуджава)
И все мои ангелы доныне со мной – стоят, висят, летят, сидят… по всему дому. И карточка та, Лидии Мессинг, у меня хранится, как и многое другое. Я вообще собираю разную памятную мелочовку и всегда готова ринуться в развалы прошлого, где среди потёртых кошельков, старых ламп и продавленных кресел бродят тени и судьбы позабытых людей, жаждущих воплотиться в литературных героев.
Иногда представляю себя сидящей на высоченном холме собранного хлама – великую старьёвщицу собственной жизни.
Ну что ж: мне по профессии невозможно оставаться «закрытой» для какой-либо темы. Это расточительно и неразумно; никогда не стоит перекрывать приток воздуха в закостенелую форму «реалистического» сюжета. Даже если от этого сквознячка попахивает серой. И потому я готова слушать любого безумца, любого гадателя, медиума, астролога и звездочёта, толкователя снов, вдохновителя новых крестовых походов, сочинителя новых евангелий – пусть это не более чем евангелие от таксиста.
Глава одиннадцатая
Евангелие от таксиста
Где ты, там и мир – узкий круг, в котором живёшь, познаёшь и действуешь; остальное – туман.
Томас Манн
– Д.И, вы регулярно летаете по небу и крупным планом появляетесь в Москве и окрестностях – «Рубина наезжает!» – но обитаете и творите в селе под Иерусалимом. Каково это – жить, писать, любить на два дома? И как считаете, если бы вы не уехали в Израиль, а продолжили писать книги, живя в России, вам удалось бы добиться такого успеха? В одном из интервью вы обмолвились, что израильская жизнь подарила вам чувство свободы и мужества – брать на себя любой вес, любые трудности. Россия с её «совковым менталитетом» оказалась неподходящим для писателя местом?
– Ну что вы! В России есть всё, что писателю необходимо: люди, природа, целый вагон проблем и невыносимостей, океан неиссякаемых страстей. В России писали и пишут сотни талантливых писателей. Но существует такая штука – судьба; каждый сражается с ней в одиночку, и по итогам этого сражения не на жизнь, а на смерть получает свой надел: пространство бытия и творчества.
Раскрыть глаза и видеть!
…Вообще, я раздражаюсь, когда слышу о «совковом менталитете» моих российских читателей, моих людей. Понятия не имею и никогда не могу сформулировать – что такое эти пресловутые «совок» и «совковая ментальность». За годы жизни в Ташкенте, а потом и в Москве я встречалась, дружила, соседствовала, любила самых разных людей. У каждого из них свои недостатки и свои достоинства, иногда странноватые или совсем уже дикие вкусы и привычки. И я готова вспоминать и рассказывать, писать о каждом из них книгу – я их всех люблю! Когда писатель перестаёт воспринимать человека как бездонный и неизведанный мир и, говоря о нём, употребляет какие-то клише – такому писателю очень скоро настанет капут. Нет! Раскрыть, даже вытаращить глаза, наставить по-собачьи уши, смотреть вокруг, как стрекозы смотрят – панорамным обзором. И слушать, слушать… И слышать!
Я не слишком раздумываю, что бы со мной случилось, если бы… Что случилось, то и случилось. Двадцатый век крепко научил русскую литературу не отказываться ни от тюрьмы, ни от сумы, читай – эмиграции. Не думаю, что, останься я, потерялась бы на поле российской словесности. С чего это? Спилась бы, что ли? Ни черта: сидела бы у себя на Милашенкова, писала бы о разном-всяком. Ну о другом разном-всяком. Ну может, поменяла бы свою хрущобу на что-то попросторнее, а то всю жизнь как сирота-приёмыш у дальней родни – как вспомнишь, так вздрогнешь: роман «На Верхней Масловке» и повесть «Двойная фамилия» писала в блокнотах на коленке, когда выходила гулять с новорождённой дочерью. С другой же стороны глянуть – красота: весенний Ботанический сад, на высохшем асфальте – ажурная тень от ветвей платана, в облаках пружинит солнце, дочка спит в коляске, я знай себе строчу – разве не счастье? Как вспомнишь, так к самому сердцу подкатит.
У меня в нашей хрущобе идеальное было творческое уединение в совмещённом санузле: ставишь пишмашинку на стиральную машину, на унитаз – фанерку, на неё – подушку для мягкости. Села, стучи себе весёлым дятлом. Правда, семья то и дело выгоняет тебя по нужде. Творчество, оно – высокая доля, но и отлить же народу требуется.
Словом, поменяла бы квартиру, а то всю жизнь ютилась в таких закутках…
Нет! Закуток – это он сейчас у меня. Восьмиметровое убежище на случай бомбёжки или газовой атаки – в каждой израильской квартире имеется такая комнатка с могучим металлическим ставнем на окне и с такой же дверью – военная необходимость. Но ведь для каждого писателя творчество до известной степени – военная необходимость?
