Софью Бениамин приметил в банке. Донимаемая скукой, она стояла в очереди в кассу и вертела шеей, разглядывая плакаты на стенах. Вызвала его невольную улыбку, несколько раз привстав на цыпочки, чтобы по длине очереди прикинуть, сколько еще осталось ждать. Он залюбовался ее ладной, обтянутой в летний брючный костюмчик фигурой – красивые плечи, узкая талия, изящные щиколотки. Профиль у нее был породистой античной лепки – невыпуклый лоб, тонкий, чуть длинноватый нос, пухлые губы, трогательная линия круглого, почти детского подбородка. Зазевавшись, Софья выронила квитанции, которые загодя вытащила из сумочки, Бениамин нагнулся, чтобы подобрать, стукнулся головой о ее выставленное острое колено, смущенно извинился. Она потерла ушибленное место, беспечно махнула рукой. «Бениамин», – представился он, вручив ей подобранные с пола бумажки. «Бено, значит», – протянула она неожиданным для своего возраста спелым медовым голосом. Называть своего имени не стала.
Родные скрепя сердце смирились с выбором Софьи – Бениамин был для нее откровенным мезальянсом: из бедной, ничем не примечательной крестьянской семьи, ни машины, ни накоплений, ни приличного образования, лишь доставшиеся от покойного отца в наследство крохотный дом и садовый участок размером с наперсток. Из родных – мать да старшая сестра, вышедшая замуж в глухую деревню и наведывающаяся в Берд два раза в год – на родительскую
[11] и новогодние праздники.
– Хоть бы на инженера выучился… – разочарованно протянула мать Софьи, никогда не упускающая случая прихвастнуть своими двумя дипломами о высшем образовании – филологическом и историческом. Мужская часть семьи, привыкшая не перечить ей, когда дело касалось Софьи, с готовностью поддакнула, и лишь младший сын, в силу пубертатной ершистости, ржаво заметил, что у Бено хотя бы диплом наладчика имеется, а вот у Софьи – только шиш на постном масле. На него гневно зашикали, но, отметив справедливость приведенного довода, галочку в пользу Бениамина поставили. Конец раздумьям положила сама Софья, заявив, что выбор сделала окончательный и не намерена ни на йоту от него отступать.
– Вы же не хотите, чтобы я сбежала с ним! – для острастки добавила она, вздернув бровь.
Мать, обозвав ее мелкой шантажисткой, закатила глаза и в картинном изнеможении опустилась в кресло, но, когда старшие сыновья, напуганные ее бледностью, принялись отчитывать Софью, одернула их властным жестом – не нужно! Дочь партийного работника, она еще с детства переняла замашки своего отца и при первой же необходимости мгновенно входила в образ секретаря райкома, с отеческой заботой опекающего своих подчиненных или же, наоборот, – разносящего их в пух и прах за малейшую провинность. Вот и сейчас, сердито одернув сыновей и еще раз попрекнув дочь, она вынесла вердикт: «Раз ты так решила, то и пусть. Но жаловаться потом не прибегай!»
– И не подумаю! – оборвала, не дав ей договорить, Софья.
Свадьбу сыграли с такой поспешностью, что спровоцировали слух о беременности невесты. Обычно ведь как бывает: сначала помолвка, потом бурные приготовления и лишь где-то через год – церемония бракосочетания. А здесь все покатилось лавиной – помолвка в апреле, свадьба в мае, совсем неподходящем для этого месяце, не зря ведь народная примета гласит: выйдешь замуж в мае – промаешься всю жизнь.
Но Софье было невтерпеж. Платье, сшитое Мариной за рекордные сутки, висело в шкафу, обернутое от пыли в марлю, – и ждало своего часа. За туфлями и сумочкой пришлось съездить в Батуми (в портовых городах можно было достать все) аж два раза, в первый обувь не подошла по размеру. Там же Софья укоротила свои длинные волосы до середины спины и научилась укладывать правильную бабетту: полагаться на криворуких местных мастериц, умеющих круто зачесать волосы в валик и пуленепробиваемо зацементировать его лаком, она не собиралась. Свадьбу сыграли роскошную – в единственном приличном городском ресторане с видом на старую каменную крепость, с приглашенными музыкантами и ломящимися от дорогих блюд столами. Невесту доставили в дом жениха на автомобиле ГАЗ-24, салон которого по ее прихоти обшили белым гипюром, а на красные кружочки хромированных дисков приклеили рамочки с портретами новобрачных. Крышу машины украсили огромным бантом из того же гипюра, которым обшили салон, на капот водрузили дорогущую немецкую куклу, а на переднем сиденье установили корзину, наполненную доверху ее любимыми конфетами «Грильяж». Кортеж, сопровождающий машину с новобрачными, растянулся на полгородка и, оглушительно сигналя, подпрыгивал на ухабах узких дорог, поднимая клубы пыли.
Мать и сестра жениха, придавленные подобным размахом и стесняясь своего простецкого вида, старались особо не попадаться публике на глаза. Бениамин, опрометчиво отдавший на откуп семье невесты организацию празднества и на дух не переносящий вычурно-показное, терпел, стиснув зубы. Софья, обворожительная и юная, в роскошном платье, с шелковой лентой в красиво уложенных каштановых волосах, в атласных высоких перчатках и тяжеленных жемчужных браслетах, выглядела словно сошедшая со страниц модного журнала картинка. Бениамин, боясь показаться смешным, любовался ею украдкой. Но, надевая на палец кольцо, не удержался, поцеловал ее сначала в тыльную сторону кисти, потом, бережно развернув руку, – в ладонь. Она рассмеялась и ребячливо чмокнула его в щеку.
Первая брачная ночь случилась спустя почти месяц после свадьбы. Молодая жена упорно отказывалась ложиться с мужем в одну кровать, объясняя это собственной неготовностью. Она действительно была не готова к тому, к чему себя по глупой восторженности приговорила, и догадалась об этом еще до того, как переступила порог мужниного дома. Когда свекровь по заведенной традиции подложила под ноги новобрачным тарелки, чтобы они расколотили их ударом каблука на счастье, Софья охотно это сделала. Но, как только осколки разбитой тарелки разлетелись по сторонам, она с отчетливой ясностью осознала всю скоропалительность и бессмысленность своего поступка и ужаснулась его необратимости. Обернувшись, она поискала в толпе мать и по выражению ее лица поняла, что та догадывается о ее сожалении. Если бы мать подала знак или хотя бы улыбнулась, Софья кинулась бы к ней, расталкивая людей, и попросила увезти домой. Но она этого не сделала – не посчитала нужным или не поняла немой мольбы дочери. По обеим сторонам от нее стояли сыновья, старшие молчали, младшие что-то оживленно обсуждали, посмеиваясь. За спиной маячил отец, неслышный и нерешительный, думал, по своему обыкновению, о чем-то отвлеченном. Казалось – родным теперь нет дела до нее. «Очень надо», – подумала обиженно Софья и с тяжелым сердцем переступила порог своего нового дома.
Хозяйкой она оказалась совсем никудышной – ни приготовить, ни прибраться, ни постирать не умела, а постельное белье выглаживала до того плохо, что, по заверениям недовольной свекрови, на нем больно было не то что спать, а даже думать о перспективе сна! На ее претензии Софья смотрела сквозь пальцы – бухтит, и черт с ней. Иногда, правда, не вытерпев, огрызалась – не видите, что я стараюсь?!
– Значит, плохо стараешься! – сердилась свекровь, перемывая за ней посуду. Софья фыркала и, протирая кухонным полотенцем мокрые тарелки, представляла, как опрокидывает на крохотную и взъерошенную, смахивающую на потерявшего в неравном бою корку хлеба воробышка свекровь кадушку муки. Не сдержавшись, отворачивалась и прыскала в ладонь. Свекровь, заподозрив неладное, задирала голову – разница в росте у них была внушительная – и окидывала ее снизу вверх колючим птичьим взглядом.
