К двадцати пяти годам Софья сильно изменилась – распрощавшись с юношеской угловатостью и порывистостью, замедлилась и налилась внутренним сиянием, манящим, но робко-виноватым, притушенным переживаниями из-за не случившегося до сих пор материнства. В движениях ее появилась грация уверенной в своей красоте молодой женщины, тело округлилось и задышало совсем по-новому – глубоко и безбоязненно, и, по заверениям влюбленного в нее по уши мужа, нежно светилось в темноте. Софья ничего такого за собой не замечала, но охотно верила. Она успела распрощаться со своей детскостью, но продолжала наивно радоваться любой похвале, не подмечая в ней ни приукрашивания, ни желания угодить.
Работала она, как и прежде, в ателье, теперь уже портнихой. Мастерством до Марины недотягивала, но особо по этому поводу не переживала. На работу, как и прежде, ходила с радостью, но все чаще возвращалась расстроенной. Коллеги, не видя в том ничего бестактного, участливо расспрашивали ее о здоровье, а любое недомогание спешили списать на долгожданную беременность. Софья просила оставить ее в покое, и они твердо обещали не тревожить ее, но почти сразу же забывали об этом. Она не сильно обижалась, но иногда жаловалась Марине – можно подумать, их сердце больше моего болит!
На улицах мужчины оборачивались ей вслед. Она привыкла к их восхищению и принимала его словно данность. Охотно отвечала на приветствия, могла мимоходом поддержать шутку. Но упорно пропускала мимо ушей даже самые безобидные комплименты, тем самым сохраняя невидимое, но непробиваемое пространство, которое прочерчивает вокруг себя любая замужняя женщина. Молва о местной красавице Шушаник, семейной женщине, долгие годы прожившей в греховной связи с другим мужчиной, ее пугала: она не представляла, как можно изменить собственному мужу.
Вопреки пророчеству свекрови, вести хозяйство Софья научилась и неплохо со своими обязанностями справлялась. Правда, сильно укоротила список забот, отказавшись от всего, что требовало большой физической нагрузки и ответственности. Хлеб они теперь ели покупной, корову и коз продали, оставив только домашнюю птицу. Сливочное масло она брала у знакомой молочницы, упрятав подальше деревянную маслобойку, топленое же забирала у старшего брата, жена которого с охотой делала все сама. В благодарность Софья передавала ей большой круг собственноручно выпеченной восхитительной ореховой гаты. И очередную, сшитую из белоснежного сатина блузку – золовка преподавала в школе и носила строгие костюмы.
К вывешенной на просушку стирке Софьи теперь можно было водить экскурсии. Подсинивала и подкрахмаливала она так, что любо-дорого было смотреть. Гладить, правда, она так и не полюбила, оправдывая это тем, что работы с утюгом ей и в ателье хватает. Потому глажку на себя иногда брал Бениамин, справляясь не хуже жены.
Дни тянулись один за другим, нанизываясь на годовую тесьму маковыми сушками, вязанками которых на иллюстрациях к восточнославянским сказкам украшали большие медные самовары. Софья любила детские книжки и всю жизнь их перечитывала. Особенно часто – русские сказки. Они поражали ее воображение обилием чудес, чередой удивительных смертей и воскрешений, милосердными лесными обитателями, жестокими злыми силами, мудрыми и красивыми царевнами. Делая какую-нибудь скучную работу, она развлекалась тем, что смешивала, словно колоду карт, сказочных персонажей и придумывала им новые характеры, меняя концовки выученных наизусть историй. Но Василису Премудрую, неизменную свою любимицу, она никогда не трогала. Более того – твердо решила назвать дочь, ожиданием которой умудрилась извести не только себя, но и всех своих родных, ее именем.
Осенью семьдесят восьмого года Бениамин засобирался в Казахстан. К тому времени у Софьи случились еще два выкидыша, последний – на пятом месяце беременности. После выписки из роддома она пролежала несколько дней, не подпуская к себе никого, кроме мужа. Даже визит собственной матери проигнорировала, попросив передать, чтоб не беспокоилась. Пожелавшей вернуться обратно свекрови велела сказать, что сейчас не время, если та не хочет, чтобы ее жизнь превратили в череду безрадостных дней.
– Она же помочь хочет, – заступился за мать обиженный Бениамин.
Софья повернулась к нему, понуро сидящему на краешке кровати, завозилась, плотно укутываясь в тяжелое шерстяное одеяло – никогда прежде особой зябливостью не отличалась и даже морозной зимой ходила в тонком шерстяном пальто, а теперь постоянно мерзла. Бениамин улегся рядом, прижал жену к себе, вздохнул, с горечью отметив, что даже через толстое одеяло ощущается, как она исхудала.
Софья прогудела ему ровным голосом в грудь:
– Если твоя мать приедет, она сделает все, чтобы нас развести. Я бы на ее месте поступила ровно так же. Тебе ведь настоящая семья нужна, с детьми… а я не могу… их тебе… родить… – Она буквально заставила себя договорить фразу и умолкла, так, будто перестала дышать.
Бениамина ужаснули не ее слова, а тон, которым она их произнесла. С таким ледяным безразличием говорят смирившиеся с неизбежным, уставшие бороться люди.
– Давай уедем отсюда, – чтобы прервать тягостное молчание, выпалил он первое, что пришло на ум.
– Зачем? – чуть помедлив, спросила она.
Он ответил, тщательно подбирая каждое слово, потому что понимал, что от того, как он сейчас все объяснит, зависит их будущее:
– Я тебя люблю и никогда не брошу. А здесь все на тебя давят. Уедем туда, где никто нас не знает, и начнем жизнь с нуля.
Она прижалась к нему плотней, прерывисто, словно отходя от долгих рыданий, вздохнула:
– Ты меня действительно никогда не бросишь?
– Дурочка.
Молчание растянулось, и Бениамин ее не торопил. Наконец она приподнялась на локте, коснулась губами его лба: «Хорошо. Давай уедем».
Вернуться на прежнее место работы не составило большого труда – коллега, с которым Бениамин делил когда-то комнату в общежитии, замолвил за него словечко, да и он ехал с отличными рекомендациями и почетными грамотами от релейного завода, где протрудился восемь лет. Устроился на ту же позицию – наладчиком в цех производства судового оборудования, получил комнату в семейном общежитии, где сразу же сделал небольшой ремонт и наклеил новые обои. Предполагалось, что Софья сама займется обустройством жилья, но в ателье ее не отпустили: осенью одна портниха ушла в декрет, и нужно было доработать хотя бы до середины июня, когда вернулась бы другая, у которой как раз к тому времени истекал срок отпуска. Так что с планами перебраться в Казахстан пришлось повременить.
Оставшись без мужа, Софья по нему невыносимо скучала и жаловалась на одиночество сквозь треск и гул междугородней телефонной связи.
– Ничего, время до лета пролетит незаметно, – уверял Бениамин и, уводя разговор в сторону, рассказывал, намеренно ее поддразнивая: – Шторы покупать не стал – сама приедешь, выберешь нужную ткань и сошьешь. Или, может, все-таки взять?
– Не смей, я сама, ты не разбираешься в тканях! – мгновенно взрывалась Софья, веселя его своей запальчивостью.
