Песчаная буря Аравийской пустыни превратила Араратскую долину в настоящее пекло. Зной прокатывался скрипучим колесом по ссохшимся дорогам, поднимая клубы пыли и пустынного песка. Аисты, покинув гнезда, ютились под крышами домов. Окрепшие птенцы, к тому времени научившиеся уверенно летать, отказывались сами добывать питье, вынуждая родителей таскать из птичьих поилок в клювах воду. В оконные щели, шурша ядовитой змеей, пробиралась жара. Молчали вороны – вестники дождей, попрятались по подвалам, заключив временное перемирие, дворовые псы и коты.
Девочки благоразумно были отправлены к проживающей в Боржоми двоюродной тете. Свекровь скоро должна была присоединиться к ним. Муж чуть ли не сутками пропадал на работе, но особых денег не приносил. И Сусанна вынуждена была, превозмогая чудовищную жару, разрисовывать платки и разносить их по частным лавочкам. Работала в тяжелом от влаги кимоно, обмотав голову мокрым платком.
Она с детства не выносила посторонних звуков, потому завела привычку не только спать, но и работать в берушах. Закупалась ими по возможности впрок, хранила чуть ли не в каждой комнате квартиры. Но знойный август, видимо, внес коррективы в доставку медицинских средств, потому вот уже вторую неделю она не могла купить новых берушей. Ругая себя за то, что неосмотрительно выкинула старые, Сусанна, вернувшись домой, первым делом взялась мастерить беруши по собственному методу, придуманному много лет назад: растопила на водяной бане пчелиный воск, перемешала его с небольшим количеством парафина и ватными комочками, убрала в холодильник, чтобы дать им схватиться. Самодельные беруши сильно уступали в качестве покупным, но хоть как-то спасали от шума, который она физически не умела переносить.
Если пройти Садовую улицу до середины и встать к Хали-Кару спиной, слева от себя, в крохотном отростке дороги, можно обнаружить три необычных строения, сильно отличающихся от остальных жилищ. Одно из этих строений смахивает на полуразрушенный и кое-как восстановленный скворечник – с лежащим на боку подгнившим частоколом, заколоченной некрашеными досками верандой и запыленными окнами. Нужно сильно постараться, чтобы разглядеть фасад дома, почти полностью скрытый непомерно разросшимся одичалым садом. Второй дом представляет собой бессмысленное нагромождение пристроек. Северную сторону забора подпирают колючие кусты ежевики, на которых, если как следует приглядеться, можно и зимой обнаружить подмороженные сладчайшие ягоды. Правда, каждую такую ягоду кусты уступают с боем, исцарапав руки до крови. Противоположную сторону венчают пики воткнутых в землю кольев, за которые, цепляясь, поднимается в полный рост зеленая фасоль. Там же можно различить стебли кукурузы с туго спеленутыми валиками рыжеволосых початков. Задний двор обнесен, словно загон, сеткой-рабицей, за которой обитает домашняя птица: куры, цесарки, индюки, гуси. Калитка в любое время суток заперта на основательный засов – неслыханное для этих мест явление. Не только запертой калиткой, но и всем своим мрачным видом – бестолковой архитектурой, замкнутым пустующим двором и наглухо задвинутыми ставнями – этот дом требует обходить его стороной. Гости там редки и чаще всего случайны.
Третье строение сочетает в себе качества двух предыдущих: оно отталкивающе нелюдимо и безнадежно запущено. Забившись в дальний угол косой улочки, оно прячется от праздных взглядов за диковинным, собранным из всякого подручного материала глухим забором. Иногда, устав от шумных игр, детвора забегает сюда на недолгое время, чтобы с присущей ей безрассудной тягой к разрушению попытаться отколупать какую-нибудь деталь того забора: заржавелую дверцу допотопной машины, днища прохудившихся медных чанов, лотки лопат и ненужную, натасканную со свалки арматуру. Потерпев неудачу, она убегает, гогоча во все горло и свистя. Как только многоногий топот утихает, дверь одноэтажного смурного дома приоткрывается и оттуда выскальзывает высокий и худущий седовласый мужчина. Выйдя на улицу, он какое-то время стучит молотком по забору, выпрямляя гнутые детворой углы разномастных деталей, а потом торопливо уходит в дом, вытирая потные руки о засаленные бока брюк. Приподнятый край выцветшей, не стиранной годами шторки, из-за которой все это время пристально наблюдали за мужчиной, с облегчением опускается. Пройдя в темную прихожую в грязных башмаках, мужчина тщательно запирает за собой дверь. И битый молью, смахивающий на плохо сколоченный сарай дом погружается в привычное безмолвие.
Спустя годы, оборачиваясь на свое детство, Сусанна все больше убеждалась в том, что в любом человеческом поселении, не имеет значения – захолустная это деревенька и огромный город, обязательно найдется проклятое место, этакий бермудский треугольник, где уровень гнуси, сумасшествия и грязи превышает обычный в разы. Мимо подобного места хочется пройти как можно скорее, задержав дыхание и опустив глаза. Именно так поступают люди, обнаружив на дороге искалеченный проехавшей машиной труп животного. Поборов подступившую к горлу тошноту и запретив себе сочувствовать, они торопливо отворачиваются и тут же занимают свое внимание каким-нибудь пустяком, перебивая горькое послевкусие. По той же причине сложный, многажды изученный именитыми учеными инстинкт самосохранения мгновенно срабатывал на том пятачке Садовой улицы, который можно было обнаружить по левую от себя сторону, если встать на полпути к Хали-Кару спиной. Местные обходили его стороной, приезжие же, учуяв царящую там гнетущую атмосферу, старались как можно скорее его покинуть.
Первый дом того пятачка принадлежал одинокой безымянной женщине. Имя у нее, конечно же, было, но все ее так и звали – Безымянная. Третий дом принадлежал репатриантам, брату и сестре. А в доме со множеством бестолковых пристроек проживала семья Сусанны: отец, мать, младший брат и бабушка с двумя незамужними великовозрастными дочерями. В народе этот крохотный отросток Садовой улицы называли проклятым местом и делали вид, что на карте мира его не существует.
Спален в доме было три. В двух ночевали тетки, а в третьей – бабушка с обоими внуками. Ее спальня была самой просторной, но выходила окнами на задний двор, так что беспокойный птичий гомон будил Сусанну в самую рань. Подправив край одеяла трехлетнего брата – спали дети валетом на узкой панцирной кровати, она зарывалась головой под душную подушку и несколько бесконечных минут пыталась уснуть. Промаявшись и смирившись с тем, что сон безвозвратно улетучился, она выбиралась из-под подушки, ложилась на бок с таким расчетом, чтобы не видеть спящей бабушки, и сквозь узкий просвет между шторами наблюдала, как, уступая просыпающемуся солнцу, пятится к краю неба ночная темь. Во дворе с претензией кулдыкали индюки, квохтали куры, выводил самовлюбленные рулады петух. Где-то, протяжно мыча, звала хозяйку на дойку корова, ей обеспокоенно вторили козы. Наконец порыв сквозняка пускал в комнату колечко сладкого печного дыма. Сусанна мгновенно расцветала – это означало, что мама проснулась и поставила чайник. С превеликой осторожностью поднявшись с постели, она забирала одежду и, ступая по широким половицам так, чтобы те не скрипнули, направлялась к выходу. Край зрения выхватывал контуры тела бабушки: полуоткрытый впалый рот, сложенные на большом животе руки, задранный подол ночной рубашки, узловатые пальцы ног, страшные, покрытые грубой коркой подошвы. Сусанну подмывало распрямить сбившееся одеяло и накрыть ее с головой, чтобы она своим безобразным видом не пугала проснувшегося внука, но девочка опасалась, что разбудит ее, а этого очень не хотелось. Когда бабушка спала, она не произносила ни слова. А на свете не было ничего желаннее ее молчания.
