В утро скандала, покинув сувенирную лавочку, она первым делом направилась к торговым павильонам, раздумывая, у кого оставить забранные платки. Ювелир курил, прислонившись плечом к дверному косяку мастерской, и прихлебывал из чашечки остывший кофе. Она выставила руку и пошевелила пальцами, горделиво демонстрируя кольцо. Он рассмеялся и, будто бы готовясь выпить за ее здоровье, поднял чашечку выше головы.
– Нальете и мне? – попросила она.
– Конечно!
Сусанна зашла в мастерскую, оглядела небольшое, обставленное разномастным оборудованием, густо пропахшее лимонной кислотой, серой и жженым воском помещение, чихнула несколько раз.
– Запах, к сожалению, не выветривается, – извиняющимся тоном пояснил ювелир и вытащил из-под стола деревянный, обитый вылинявшим велюром табурет, – садитесь.
– Это аллергия, – вздохнула она, уселась и, пока он варил кофе, неожиданно для себя, пригорюнившись, выложила ему все: про утренний скандал, про то, как тяжело приходится работать, чтобы прокормить семью, про вечно недовольную свекровь и мужа, страдающего дикими болями в позвоночнике.
– Что врачи говорят?
– Случай сложный, оперировать не берутся. Советуют везти в Москву. А это немыслимые для нас деньги.
– Представляю!
Она украдкой любовалась тем, как он медленно, стараясь не расплескать, переливает из узкогорлой джезвы в чашечку кофе, как открывает баночку с песочным печеньем, как высвобождает на заставленном инструментами столе угол и протирает его влажной салфеткой.
Заполучив свою порцию кофе, она поблагодарила и заверила, что выпьет и сразу же уйдет, чтобы не отрывать его от работы. Он запротестовал: «Не спешите, я с вами отдыхаю. Лучше покажите свои работы».
Она передала ему сумку. Он вытащил несколько платков, развернул, придирчиво разглядел, похвалил.
– Сами придумывали рисунок?
– Нет. Шаблоны достались мне… на память.
– От кого? Впрочем, это не важно. А давайте вы оставите платки у нас, мы, думаю, быстро их продадим.
Сусанна стала отнекиваться, но он ее оборвал:
– Это повод видеться с вами чаще.
Она смутилась. Попыталась допить одним глотком кофе, подавилась гущей, закашлялась. Он налил ей воды, постучал по спине. Она ойкнула – не рассчитав силы, он ударил сильнее, чем собирался.
– Это от страха! – заоправдывался он, и она успокаивающе замахала руками – все в порядке.
До дома идти было далеко, но Сусанна решила прогуляться. Она шла, стараясь держаться тени, и думала о том, как мало в ее жизни было любви. У матери был отец, у отца – мать. Потом у него появилась другая женщина, с которой он счастливо прожил до самой своей смерти. У тетушек была бабушка. Младшая тетушка пережила ее на несколько лет и умерла от пустяковой простуды. Врачи не могли взять в толк, как такое могло случиться, но Сусанна знала – она ушла не из-за болезни, а потому, что лишилась смысла своего существования. Два главных человека ее жизни – мать и старшая сестра – покоились в земле, и она последовала за ними, воспользовавшись первым подвернувшимся случаем.
Брат, единственный, кто по-настоящему любил Сусанну, рожден был не для жизни. Она это знала и оберегала его, как умела. Но спасти не смогла.
У нее была подруга, но она ее предала. У нее был любимый человек, с которым она собиралась прожить сто лет и умереть в один день, однако он ее бросил. Сусанна так и не простила его, но и особого зла не держала. Она не то чтобы верила в судьбу, но не сомневалась, что написанного на лбу не изменить. Ей, наверное, суждено было расстаться с Симоном, а потом, спустя шесть лет, снова сойтись, чтобы, прожив с ним под одной крышей почти год, разбежаться, теперь уже навсегда.
Она его действительно любила, каким-то израненным оголтелым чувством. Летела с работы домой на всех парах, чтобы успеть к его приходу накрыть стол. Не отходила от него ни на шаг, обнимала, держала за руки, гладила и целовала. Даже мылись они всегда вместе, она обожала его голое тело, красивые плечи, сильные крепкие руки, широкие уверенные ступни. Они были идеальными любовниками, совпадающими, словно детали безупречно сконструированного устройства. Там, где у нее был выдох, у него был вдох, где ей было душно, его бил озноб. Сосуществование было единственно возможным для них состоянием, врозь им казалось, что они задыхаются.
Симон перебрался к ней сразу же после похорон брата. Меланья рыдала и скандалила, не давала ему собрать вещи, а когда поняла, что его не удержать, легла на порог. Он перешагнул через нее и вышел. Детей за четыре года брака у них не случилось, любви – тоже. Симон уже заводил какие-то мимолетные связи на стороне, доводя жену до отчаяния. С ее чувствами он особо не церемонился. Женился потому, что переспали – влюбленная в него Меланья сделала все, чтобы привязать его к себе. По большому счету, он не обещал ее любить и не считал себя чем-то ей обязанным. Она очень старалась быть ему хорошей женой, но достучаться до его сердца так и не смогла. Отношения, вполне возможно, укрепили бы дети, но забеременеть ей не удалось. Сусанна была уверена, что причина кроется в ней. Нет, она не проклинала бывшую подругу и никогда не желала ей зла, но и не сомневалась, что каждому, абсолютно каждому суждено заплатить сообразную своему проступку цену. Меланья ее предала, и ценой ее предательства стала бездетная и безрадостная семейная жизнь.
Спустя годы, оборачиваясь на счастливое время, прожитое с Симоном, Сусанна все больше убеждалась, что своим возвращением он спас ее от безумия, в которое она неизбежно бы скатилась, оставшись в отцовском доме. После смерти брата она почти разучилась спать, вздрагивала от любого шума и проводила ночи в безуспешных попытках хотя бы задремать. Разбудить ее могло что угодно: капли дождя, стучащие по подоконнику, уханье совы, умиротворяющее пение сверчков, наводящее сон даже на ночных обитателей мира. Сусанна смастерила себе ватные затычки для ушей, однако толку от них было мало. Она завела привычку лежать на левом боку, лицом к стене, потому что, если оборачивалась к окну, в складках штор ей чудился силуэт бабушки и ее бесконечный отвратительный шепот. Часто, оказавшись между сном и явью, она обнаруживала себя запертой в том самом погребе и, проснувшись, яростно рыдала, заново переживая случившееся и не понимая, как выкарабкаться из той пучины, в которую ее ввергла жизнь.
Симон обернулся для нее настоящим спасением – с ним она научилась засыпать. Первое время, тщетно проворочавшись с боку на бок, она уходила из комнаты, чтобы не будить его. Но он сразу же поднимался и шел ее искать. Она заваривала чай с мятой, и они пили его, устроившись на тахте. Она сворачивалась под его рукой калачиком, он гладил ее по волосам и вел неспешную беседу на отвлеченные темы.
Однажды она призналась ему, что никогда не умела рисовать, но всегда хотела. На следующий же день он купил карандаши, краски и альбомы, и теперь, когда ей не спалось, они рисовали. Точнее, он рисовал, она же достаточно коряво пыталась повторять за ним, а потом, отложив в сторону карандаш, с замиранием сердца наблюдала, как он перерисовывает кухонную утварь, с поразительной достоверностью передавая каждую выемку и щербинку, каждую, казалось, незначительную деталь. Он объяснял ей технику рисунка, но она качала головой – ты же видишь, мне это не дано. Тогда он стал выводить контур, а ей поручал раскрашивать карандашами и акварелью. Она старательно водила кистью, вдыхая в бесплотные гранатовые зерна и половинки абрикосов жизнь. Спустя годы, когда она вынуждена будет взвалить на себя заботу о семье, она достанет те натюрморты, которые он для нее рисовал, и перенесет узор на шелковую ткань. Первые работы получатся беспомощными, словно сделанными ребенком, но она, вспоминая уроки Симона, будет очень стараться и постепенно наберется мастерства. Платки ее станут расходиться с удивительной быстротой, потому что она окажется из тех людей, которые не просто чувствуют, но и умеют передать цвет. Часто, рисуя, она будет водить рукой по воздуху. Со стороны будет казаться, что она выдергивает, словно мастерица, ткущая ковер, нити разноцветной пряжи и переносит их в единственно верном порядке на шелк.
