Случилось это во время отпуска, который друзья в кои веки решили провести вместе, без жен и детей. Раздобыли путевки, выбрались в Пицунду. Илия, при всей своей неоспоримо кавказской внешности, предполагающей разнузданное поведение бабника, был до зубовного скрежета верным семьянином. Симон отнесся бы к этому с пониманием, если бы не жена друга: более уродливой женщины он в своей жизни не встречал. Просто мрак и беспросветность, кромешная безысходность. На такой только в помешательстве жениться. Раскинув мозгами, Симон решил сделать другу подарок. Нашел ему в Пицунде женщину невозможной красоты: сдобная, с ямочками на щеках и задорно торчащими грудями пятого размера, затянутыми в тесный лифчик. Как выразился Илия – не женщина, а подушка на утином пуху. Переспать, правда, с ней не решился, постеснялся, но промотал все отпускные деньги – дарил бессмысленные букеты, водил в рестораны, купил дорогое платье и чешские босоножки на высокой танкетке.
Симон пытался заставить его одуматься, но безуспешно. Махнув рукой, сам с ней переспал – не пропадать же добру. В постели она оказалась ни рыба ни мясо. Когда он перевернул ее на живот, оскорбилась и выползла из-под него, невзирая на пышные формы, юрким ужом. «Своими выходками вы оскорбляете во мне порядочную советскую женщину!» – «Какими выходками?» – опешил Симон. Оказалось – она имеет в виду позу. Поза на спине не унижала в ней советское достоинство, а вот на животе – оскорбляла.
О том, что переспал с ней, Симон Илии говорить не стал, но тот догадался. Дулся какое-то время, потом, слава богу, отошел.
Сейчас, наблюдая за плачущим, безвозвратно одряхлевшим другом, так и не познавшим ни одной другой женщины, кроме своей страшной, как беззвездная ночь, Эрмины, Симон думал только об одном – зря он все-таки не переспал с той женщиной из Пицунды.
– Тебе она точно была бы в радость, Илия, – шепнул он другу и взмыл ввысь.
Мать свою Симон почти не помнил, хотя должен был – она умерла, когда ему было четыре года. Простыла, подхватила воспаление легких. Война, нищета – в больнице даже простых лекарств не водилось, что уж говорить о дефицитном пенициллине. Не спасли. Единственное, что осталось в памяти Симона, – ее мягкий, наводящий дрему голос. Она рассказывала ему сказки, которые он, к своей досаде, забыл, но смутно припоминал, когда сильно болел. В горячечном бреду ему чудилось, что его обступают диковинные существа – орлы с львиными гривами, когтистые рыбы, зубастые олени, слепые крылатые старухи, – и, заключив его в душные свои объятия, несут к прохладному морю. Он отчетливо слышал голос матери, звучащий шелестом морских волн, однако как ни силился, не мог ее разглядеть.
Кроме голоса, он запомнил вкус козьего сыра, который она варила. Отодвинув крышку глиняного караса, он вылавливал из рассола небольшую, величиной с яблоко, мягкую сырную головку, разрывал ее пополам и ел – просто так, без ничего, не замечая настойчиво подсовываемой горбушки хлеба или же горячего от солнца, пахнущего огородной зеленью помидора. Упорно отодвигая от себя то и другое, он смаковал сыр, вылизывая первым делом нежно-тягучую мякоть середки и оставляя на потом упругую, плотно-глянцевую оболочку. Шум морских волн, недорассказанные сказки и сливочный вкус козьего сыра – вот и все, что Симон знал о своей матери.
Вырастил его дядя, отец Марины. Собственный отец, вернувшись с войны, женился на другой женщине, которая невзлюбила пасынка всей душой. В новом браке у отца родились еще два сына, но их мать сделала все возможное, чтобы они не общались с Симоном. Вот и на похороны они не пришли, хотя он их ждал. «Не по-людски все это, не по-человечески», – думал он, разыскивая в толпе провожающих своих единокровных братьев и расстраиваясь – не за себя, а за них.
Сильвию на похоронах сопровождал старший внук. Хороший получился мальчик, умный, красивый. Не зря его назвали именем деда – выдался его копией. Сильвия души в нем не чает, расцветает в каждый его приезд. Молодежь сейчас совсем другая, не поймешь, чем живет, что любит. Уткнутся в свои гаджеты и молчат. Внук Сильвии такой же: нацепит наушники, смотрит непонятное, кажется – ни до чего ему нет дела. А вот надо же, не бросил бабушку, пришел с ней на похороны. Вырос правильным человеком, с сердцем и душой. Пролетая над ними, Симон погладил обоих по волосам. Сильвия, словно ощутив его касание, задрала голову, рассеянно улыбнулась. Она единственная провожала его так, как он хотел – с легким, переполненным радостью сердцем. Она единственная догадывалась, как ему сейчас хорошо.
Сусанна стояла в сторонке, поджав губы и сложив на груди руки. Симон знал – она его так и не простила. Он и сам себя не простил. Не мог забыть ее – тоненькую, беспомощную, с кровоподтеком на губе. Поблекнувшую, будто выкачали свет. Нужно было забрать ее с собой, но он прошляпил, не сдюжил, испугался. Ничтожество.
Когда она объявила о своем решении уехать, вместо того чтобы последовать за ней, малодушно обиделся. Задели ее слова, брошенные с горечью: «Никто меня здесь не спасет и не защитит». Она была права – ни на кого, и тем более на него, она надеяться не могла. Однажды он от нее уже отрекся. Второй же раз отрекся, когда отпустил ее одну в большой мир.
После ее отъезда он жил один. Пил – беспробудно и черно, на износ. Вытащила его Меланья. Стала навещать его каждый день, не корила, не прятала спиртное. Стирала-готовила, обтирала тело – мыться он наотрез отказывался. Заботой его и взяла. Они снова сошлись, и она сразу же забеременела. Симон догадывался, что случилось это потому, что Сусанна его отпустила. Раз отпустила, значит, разлюбила. Сердце ныло, когда представлял, что кто-то другой обнимает ее и ласкает. Ни с кем ему не было так хорошо, как с ней.
Ему стоило огромных усилий снова спуститься вниз, чтобы коснуться губами ее лба. Она ощутила прикосновение, сняла с лица одуванчиковый пух, подула, возвращая его ветру. Она давно уже была старухой – потемневшей, морщинистой, насквозь нездоровой – с надорванным сердцем и больными руками. Но он видел ее такой, какой она была полвека назад – ослепительной красавицей с янтарными косами, которые она, спасаясь от жары, закалывала шпильками в высокую корону.
Он так и не узнал, что одну из своих дочерей она назвала именем его матери – Тэйминэ.
Над могилой Косой Вардануш вытянулась в полный рост осока. Жаркое солнце иссушило ее почти до прозрачности, и она глухо шелестела, подхваченная полуденным ветром. Симон расстроился – так и не выбрался на кладбище, чтобы выкосить траву, а ведь собирался! Как же получилось, что запамятовал?
Смерть Вардануш стала неожиданностью для всех. Она была из тех безобидных юродивых, которые со временем превращаются в неотделимую часть жизни любого городка и любого ее жителя. К ней относились ровно так, как относились к смене времен года или моросящему дождю: она была данностью, с которой можно было только смириться.
Смерть ее стала притчей во языцех. Люди не могли взять в толк, зачем ей нужно было выбираться к озеру Цили, до которого на машине в хорошую погоду ехать было почти час. Хватилась ее Софья, когда пришла в очередной раз навестить соседку. В доме стояла гулкая тишина, окно спальни было широко распахнуто, а в изголовье кровати сидел нахохленный грязный голубь. Софья, суеверно перекрестившись, вышла и плотно прикрыла за собой дверь – влетевший в дом голубь всегда к плохим вестям. Звать Вардануш побоялась, молча заглядывала во все комнаты, ища ее глазами. Не обнаружив нигде, вернулась в спальню. Голубь к тому времени улетел, оставив на покрывале крохотное перышко.
