Общую алопецию, или полную потерю волос на теле, приписывают многим причинам, от генетических факторов до сильного стресса, но наверняка известно примечательно мало. Для Рокфеллера начало заболевания совпало с его срывом в начале 1890-х годов. В 1901 году симптомы заметно ухудшились, Сетти пометила в записной книжке, что в марте этого года «у Джона начали выпадать усы, и выпали все волосы на теле к августу»44.
Изменения в его внешнем виде поражали: он неожиданно стал выглядеть старым, одутловатым, сгорбившимся – почти неузнаваемым. Казалось, он постарел на поколение. Без волос изъяны его лица стали более выраженными: кожа казалась сухой, как пергамент, губы слишком тонкими, голова крупной и бугорковатой. Вскоре после потери волос Рокфеллер отправился на ужин, который задавал Дж. П. Морган (один из немногих публичных ужинов, которые он посетил) и сел рядом с удивленным Чарльзом Швабом, новым президентом «Юнайтед стейтс стил». «Я вижу, вы меня не узнаете, Чарли, – сказал Рокфеллер. – Я господин Рокфеллер»45.
Алопеция пришла перед началом эпохи «разгребателей грязи» и разрушительным образом сказалась на образе Рокфеллера: он стал похож на безволосого людоеда, лишенного всей молодости, теплоты и привлекательности, и на людей это производило мощное впечатление. Некоторое время он носил черную шапочку и становился впечатляюще похожим на худощавого прелата эпохи Ренессанса. Один французский писатель заметил, что «в своей шелковой шапочке он напоминает старого монаха инквизитора, как на картинах в испанских галереях»46.
Алопеция сломила дух Рокфеллера – для большинства людей оказывается сокрушительным психологический эффект, – и он без устали пустился в лечение. Биггар начал с ним режим по восстановлению волос, при котором шесть дней в неделю он принимал фосфор, а на седьмой – серу. Когда эти средства не помогли, Рокфеллер решил купить парик. Поначалу он смущался и не хотел надевать его, потом попробовал однажды в воскресенье в Баптистской церкви на Юклид-авеню. Перед службой он стоял в кабинете пастора, нервно поправляя парик и говоря о том, каким это будет тяжелым испытанием для него в церкви. Когда парик был хорошо принят, Рокфеллер почти по-мальчишески ликовал. Вскоре он привязался к парику, говоря дочери Эдит: «Я в нем сплю и играю в гольф, и я удивлен, что так долго обходился без него, полагаю, это была значительная ошибка»47. Он так полюбил парики, что начал носить сменные, разной длины, чтобы создать впечатление, что волосы растут, а затем подстригаются. У него даже были парики для разных случаев: гольф, церковь, короткие прогулки и так далее. Но при всем своем богатстве, Рокфеллер никак не мог найти идеальный парик. Он начал с модного мастера на улице Кастильон в Париже, но разочаровался, когда через какое-то время пружинки проткнули каркас и вышли наружу. Затем он перешел к кливлендскому изготовителю, но его продукция имела другой неприятный дефект: ткань основы садилась, и парик неожиданно начинал скользить по лысине. То, что Бог взял, как представляется, не может быть идеально восстановлено.
До того как волосы Рокфеллера выпали, люди отмечали контраст между ним и его часто болеющей женой. Затем, внезапно, алопеция, казалось, сравняла их в возрасте. Джон и Сетти жили в счастливом браке, пусть даже и скованном формальностями. Играя с детьми или во время гольфа с приближенными, Джон был способен на шумное веселье – он мог резвиться и развлекаться. Сетти – мягкая, приветливая, очаровательная – пряталась за стенами своего мира религии и верила в Джона, как в супермена. Один наблюдатель описал ее, как «полную достоинства, простодушную пожилую даму, с приятным лицом, мягкой речью, совершенно без тщеславия», для которой Джон «после всех долгих совместных лет оставался героем»48. Когда реформаторы окрестили ее героя злодеем, она нашла убежище в христианстве, ее разум вознесся к чистым религиозным высотам, оставаясь над гвалтом политических споров.
Сложно точно определить дату, когда из полной жизни способной женщины Сетти превратилась в инвалида. Она никогда не отличалась крепким здоровьем: уже в 1880-х годах Младший выполнял многие домашние обязанности, например, покупал ковры и следил за ремонтом, потому что у его матери не хватало сил. К началу 1890-х годов она жаловалась на «общую прострацию»49. Джон всегда рассказывал ей о делах, и в 1893 году все еще отправлял ей подробные рассказы о руде Месаби. Затем неожиданно в середине 1890-х годов его письма стали пустыми и бесцветными, полными банальных описаний погоды, прогулок в саду и гольфа, и оставались такими двадцать лет. Сложно избавиться от впечатления, что он специально на цыпочках обходил неприятные темы из уважения к ее хрупкому состоянию.
Сетти страдала от такого количества странных симптомов и непонятных недугов, что сложно поставить точный медицинский диагноз. В 1890-х годах она жаловалась на астму и колит, а также на эпизодические проблемы с глазами и спиной. Учитывая проблемы с кишечником, врачи распорядились отказаться от фруктов и овощей и перейти на диету, богатую молоком, сливками, маслом и яйцами. Поначалу Сетти не была привязана к постели. Они с Джоном выбирались на долгие поездки перед обедом, а около 1900 года она часто пробиралась на поле для гольфа после обеда и проходила несколько лунок. В апреле 1904 года в разгар публикаций Иды Тарбелл в «Мак-Клюрз мэгэзин» у нее был приступ, возможно, легкий удар, почти парализовавший ее. В дневнике она написала: «Доктор Аллен считает, понадобится два года самого спокойного образа жизни, чтобы вновь прийти в себя. Это я принимаю и буду благодарна каждый день, что все не становится хуже»50. Джон отвез ее в Форест-Хилл, она грелась на солнышке на крыльце и слушала, как он читает вслух из книги епископа Брента «С Богом в мире». Полностью она так и не восстановилась.
Образ Сетти, идущий от семьи, это неизменно образ стоической матери. «Все, что ей посылалось, она принимала, – однажды написала ее дочь Эдит, – и с безропотным терпением переносила телесную хрупкость»51. Но люди посторонние видели меньше терпеливого благородства. Она всегда была тактична со слугами, а теперь стала капризной и требовательной. «Горячее молоко следовало приносить в одиннадцать часов каждое утро, – вспоминал один из секретарей Рокфеллера Г. В. Симс. – Салфеточку, которую приносили вместе с молоком, горничной следовало положить между безымянным пальцем и мизинцем – иначе все неправильно»52. Она просила сиделок достать шали из середины большой стопки, не потревожив другие. Все вокруг нее ходили на цыпочках.
Джон научился подлаживаться и уговаривать ее, чтобы в результате сделать по-своему. Сиделки часто чахли в удушающей жаре, какой требовала Сетти, боясь открывать окно. Джон входил вальсируя и говорил: «Мама, не думаешь, что стоит приоткрыть окно вот на столько?» – Он показывал пальцами щелочку. Она отвечала: «Очень хорошо, Джон, если ты так считаешь». Он давал знак сиделкам, пока она не видит, отрыть его гораздо больше53. Джон обращался с женой очень нежно, но его поведение теперь стало зачастую церемонным. Если она долго засиживалась с гостями, он брал ее под руку и объявлял: «Теперь спокойной ночи, маме пора спать»54.
На портрете 1905 года работы Артура фон Феррариса Сетти изображена в очаровательном черном платье, волосы зачесаны наверх, в руках она держит молитвенник и кажется печальной, но чуткой и мудрой. Она все решительнее цеплялась за религию и писала детям на возвышенном языке проповедей, говоря Младшему, когда он собирался в путешествие, что ее «Бог благословил больше, чем столь многих матерей, моими детьми, моими драгоценными сокровищами – одолженными мне на время, их следует вернуть, когда придет зов»55. В двадцать первый день рождения она поздравила сына: «Будешь ты дома или нет, ты не сможешь отметить день рождения лучше, чем той серьезной работой, какую, я знаю, ты даешь Богу и спасением душ твоих друзей студентов»56. Казалось, ей никогда не приходило в голову подсказать своим детям хорошо провести время.
