Звездную команду вскоре собрали. Главным советником в поиске выступил докто-р Уильям Г. Уэлч, профессор-патолог и первый декан Медицинской школы Университета Джона Хопкинса. Лысого грузного холостяка с козлиной бородкой, студенты нежно прозвали «Попси», этот общительный похожий на медвежонка человек любил все – от еды до театра и сонетов Шекспира. Выучившись в Германии, он перенес высокие немецкие медицинские стандарты в Америку и отрыл первую лабораторию патологической анатомии в Медицинском колледже госпиталя Белвю в 1878 году. Когда через пятнадцать лет Университет Хопкинса создал Медицинскую школу, Уэлч собрал команду людей, обученных в основном в Германии, для работы преподавателями и исследователями на полную ставку – веха в американской медицине. Эта модель, подкрепленная деньгами Рокфеллера, впоследствии будет распространена по всей Америке. Если у полководцев Рокфеллера возникали сомнения, они брали Медицинскую школу Университета Джона Хопкинса как мерило, по которому судили о прогрессе в медицинском образовании.
Уэлч, как президент правления РИМИ, уговорил стать первым директором своего протеже Саймона Флекснера, которого считал самым одаренным учеником и лучшим молодым патологом Америки. Флекснер, немецко-еврейского происхождения, вырос в Луисвилле, штат Кентукки, и точно вписывался в образ похожих на Рокфеллера дисциплинированных самостоятельно добившихся успеха людей.
Хотя Флекснера очень уважали в медицинском мире, в начале 1902 года, когда Уэлч вышел на него с предложением, он не был знаменитостью. В тридцать девять лет он оказался перед мучительным выбором: отказаться от пожизненного места профессора патологии в Пенсильванском университете и погрузиться в пучину «института, посвященного исключительно открытию чего-то нового», – как он выразился12. Когда Флекснер спросил Гейтса, почему тот уверен, что они найдут что-то новое, Гейтс усмехнулся и ответил, что у него вера безумцев. Все казалось таким туманным и зыбким, что Флекснер несколько месяцев колебался. Он жестко торговался за возможность предлагать высокие зарплаты будущим исследователям, а также за обещание, что институт получит маленький прилегающий госпиталь, в котором изучаемые болезни могли бы отслеживаться в клинических условиях.
Черты Флекснера – худощавого, стройного, аскетичного, в очках – были резки и точны, как и его ум. Он относился к тому сорту честных, но упрямых администраторов, которые нравились Рокфеллеру. Многие видели теплоту за его деловой внешностью, но простодушным и светским он не был. «Флекснер был компетентен, – считал Г. Л. Менкен, – но точен и несколько помпезен»13. Не один ученый содрогался от его требовательных ожиданий и резкой критики. Очевидно, ободренный директором-перфекционистом, в июне Рокфеллер обещал РИМИ еще миллион долларов. Вспоминая, как быстро Харпер прожигал деньги, он уточнил, что выплаты Флекснеру следует разделить на период в десять лет, замедляя шаг развития.
Саймон Флекснер стал символом института, его возвышенный научно строгий тон лег в основу жизнестойкости заведения. (Синклер Льюис написал с него характер А. де-Уитт Табза, общительного директора Мак-Герковского биологического института в «Эроусмите».) Флекснер обладал прирожденным талантом будоражить людей работой РИМИ. Вскоре после назначения репортер выследил его в лаборатории в Филадельфии среди «жутких банок и склянок, в трудах, как пчела». И он рассказал о смелой природе рождающегося института, который назвал «широкомасштабной схемой, охватывающей все поле исследований причин и профилактики заболевания»14. Флекснер относился к чистому исследованию с миссионерским рвением, тогда редкость в научных кругах. «В медицинском исследовании бывает бесполезного знания, – сказал он. – Идеи могут приходить нам неупорядоченно по времени. Возможно, мы откроем деталь фасада, пока еще не знаем ничего о фундаменте. Но в итоге все знание находит свое место»15.
Когда Флекснер согласился, комитет по подбору изучил Манхэттен в поисках места постоянного расположения, и в 1903 году купил тринадцать акров (ок. 5 га) земли на каменистом высоком берегу, смотрящем на Ист-Ривер между 64-й и 68-й улицами. Когда Младший впервые сюда приехал, это был безрадостный голый холм, на котором паслись коровы. Район был таким бедным, что сюда еще не провели трубы парового отопления, и здесь располагались винодельни, живодерни и другие неблаговидные отрасли промышленности. За этот так называемый Шермерхорн-тракт Рокфеллер заплатил шестьсот шестьлесят тысяч долларов. После промежуточных восемнадцати месяцев, проведенных в двух особняках на Лексингтон-авеню и 50-й улице, в мае 1906 года РИМИ переехал в новый дом на Йорк-авеню. На фотографиях изображено солидное шестиэтажное кирпичное здание на голом обвеваемом ветром холме, с горсткой деревьев по бокам и несколькими сараями, а на заднем плане строится мост Куинсборо. Сложно сопоставить эту картину с сегодняшним Рокфеллеровским университетом, роскошным домом для лауреатов Нобелевской премии с его пышными благоустроенными землями, отгороженным от города великолепными воротами и высокими деревьями.
* * *
Как и в «Стандард Ойл», Рокфеллер играл великого чревовещателя, действуя на расстоянии вытянутой руки. Он передавал свои пожелания подчиненным в сжатых записках, оставляя за собой право утверждать все крупные вложения денег. Научившись в деле полагаться на специалистов, он казался далеким от своей филантропии. В 1910 году Чарльз У. Элиот, бывший президент Гарварда, говорил Гейтсу: «Метод господина Рокфеллера давать деньги безлично, на основании исследования, проведенного другими, осторожный и добросовестный; но он, должно быть, почти полностью отрезан от настоящего счастья, которые добрые дела приносят делающему их»16.
Рокфеллер воздерживался от вмешательства в дела медицинского института и долгое время даже не посещал его. Саймон Флекснер, ценя эту сдержанность, неоднократно приглашал его осмотреть территорию. «Он очень любезно ответил, что не может занимать ценное время сотрудников, – сказал Флекснер, – а когда я возразил, что у нас много посетителей, он заметил, что тем более важно, не отнимать у меня время»17. Через несколько лет после открытия главного здания Рокфеллеры pѐre и fils, отец и сын, находились поблизости, и Младший предложил: «Отец, ты никогда не был в Институте. Давай возьмем такси и поедем, посмотрим»18. Рокфеллер нехотя согласился. Они подъехали к институту, и он просто сидел в машине и смотрел. «Отец, – мягко подтолкнул Младший, – ты не хочешь зайти?» «Нет, – ответил Рокфеллер, – мне видно отсюда»19. После уговоров он наконец вошел. Сотрудница устроила ему небольшую экскурсию. Рокфеллер поблагодарил, уехал и больше не возвращался. Его стремление к анонимности, такая спорная черта его делового пути, в благотворительности казалась благородной, а уважительная робость перед научным знанием заслужила ему славу примерного дарителя.
Отрешенность Рокфеллера, при всей просвещенности, являлась и защитой, так как он опасался, что встречи лицом к лицу повлекут за собой новые просьбы о деньгах. Одна из причин, по которой он не посетил РИМИ раньше, почти наверняка заключалась в его желании, чтобы Флекснер продолжал гадать о его намерениях. В 1911 году он советовал сыну: «Я думаю, лучше, если никакие известия не достигнут представителей Института о намерениях увеличить размер пожертвования в ближайшем будущем. Пусть Институт останется под строжайшим руководством, и посмотрим еще какое-то время, как они уживаются, и не будем ничего обещать как можно дольше, чтобы подтвердить мудрость дополнительного вложения»20. Медленное развитие РИМИ было классическим ходом Рокфеллера.
