Я отпрянула от салфетки и от него. Но он сумел удержать меня за шею. Салфеткой. Вот тут она пришлась кстати: под хвостом выступила стыдом испарина.
— Александра, я не лезу в твою сексуальную жизнь.
— Нет! — огрызнулась я. — Ты, кажется, именно это и делаешь. Причём, бесцеремонно.
Я оттолкнула его руку, а когда та снова замаячила у меня перед глазами, врезала по ней ребром ладони со всей дури.
— Я знал, что ты будешь ругаться!
Терёхин потер руку и прорычал:
— Надо было лучше машину проверять! Знаешь ли, для меня это тоже стало неприятным сюрпризом. Я даже не сразу понял, что это такое, а когда понял, мне стало интересно, сколько еще красивых женщин в нашем городе носят в сумочке силиконовую помаду?
— Минус одна. Можешь выкинуть свой пакетик или подарить кому-нибудь. Я к нему не притронусь!
— Александра, я не хотел тебя обидеть… Я хотел возместить убытки…
— Попытайся возместить убытки в свой рыжей башке! Кажется, мозгов у тебя действительно стало на восемнадцать! Я не встречаюсь с малолетними придурками. Можешь не предлагать себя взамен помаде. У меня сумка не безразмерная!
Как и терпение. Оно кончилось. Я вскочила со скамейки так резво, что Терёхин промахнулся и вместо моей руки попал на коробку с пиццей — она полетела на песок, а я — к морю. Что там было в «Русалочке»? Раствориться в воде морской… Нет, пусть в ней исчезнет весь этот маразм вместе с Терёхиным, Марианной, их детьми, лимонными кексами и сексом с помадой! С меня хватит!
Глава 35 "Он еще даже не начал"
— С меня хватит!
Я вырвала руку, хотя Терёхин и поймал мое запястье железной хваткой. Теперь оно болело, и я занесла руку, но у самого бритого лица сжала пальцы в кулак и опустила вниз.
— Ударь меня, если тебе станет легче, — сказал он так спокойно, точно про погоду. Ну да, одна пощечина погоды в наших отношениях не сделает, уж точно! — И прости. У меня башка последние дни совсем не варит. Ну как, простишь?
А что в глазах? Я не смотрела. Откуда там взяться душе? Пыталась прочитать по губам правду его жизни…
— Башка у тебя не варит не последнее время, а последние десять лет. Или все пятнадцать! — выкрикнула я против воли почти визгливо. — На дураков не обижаются. Так что прощать мне тебя не за что. Дураков я просто помещаю в чёрный список!
Я не хотела кричать. Виноват ветер — он рвал мои связки и надувал щеки, как паруса.
— Ты уже поместила туда всех нас на целых десять лет одним махом, тебе не кажется?
Терёхин тоже не управлял голосом. На безлюдном пляже можно и не орать — если только нет желания заглушить внутренний голос, требовавший заткнуться и вести себя достойно. Но вместо волос ветер трепал мне сейчас душу!
— Я, значит? Вас больше — простая математика, и ни у кого ничего не шевельнулось.
— Откуда тебе знать? — Терёхин схватил меня за плечи. — Знала бы ты, сколько раз я сбрасывал твой номер. Сколько раз бил себя по рукам, чтобы не вбить твоё имя в поисковик. Знал, что мне ничего не светит…
— А теперь вдруг засветило? — выплюнула я ему в лицо выбившуюся из хвоста прядь.
А лучше бы закусила ее, как удила, и дальше тащила обиду в себе: никто не имеет права знать мою боль. Она моя и только. Никто не утешит — только станут еще больше потешаться надо мной!
— Нет! Я нахрен тебе не сдался! Но ты здесь, а не там где-то… И я не могу тебя отпустить. Не хочу.
— А ты все же отпусти, потому что мне больно.
Я скосила глаза к плечу: пальцы разжались и скользнули вниз, чтобы уйти за спину. Я могла откинуться теперь на лишние пять сантиметров, но они не были лишними, они были необходимыми для того, чтобы сохранить возможность дышать.
— Мне больнее, поверь… Я даже в церковь ходил. Не искал ответов, просто просил помощи. Хоть какой… Я не знаю, как развязать узел, который сам завязал. Только если разрубить и уйти в закат… Может, наша встреча не случайна?
— А ты еще веришь в случайность? Ежу понятно, что Марианна ее подстроила!
— А Никита, он тоже подстроил? Листал альбомы и вспомнил тебя?
— Он меня даже по фотографиям не вспомнит. И слава богу! Я говорила ему много нехороших слов, когда он не желал спать.
— Выходит, мы пожинаем сейчас плоды твоего воспитания?
— Конечно. Давай уж все обвинения скопом. Мне уже реально плевать…
— На меня?
— Валера, хватит!
Он убрал руки, сунул их в карманы брюк, а лучше бы придержал полы пиджака, которые нещадно трепал ветер. Ну, и мысли свои ему тоже стоило бы держать при себе.
— Я еще даже не начал… Ухаживать за тобой.
— Ты этого делать не умеешь, так что лучше даже не начинай. Себе дороже.
— Я знаю… Не умею и не хочу уметь. И не в деньгах дело, мне их на тебя не жалко тратить. Но все же думаю, что мы не первый день знакомы и можем говорить без всяких ужимок.
— Я это заметила. Ты слова не выбираешь…
Он всплеснул руками — ну да. Сидели б сейчас в песочнице, точно б песок в глаза полетел. Но их щипало уже без всякого песка. От ветра ли?
— Я не знаю, что тебе сказать. Знаешь, самые близкие люди обычно молчат.
— Какие близкие? — мне уже действительно хотелось плакать. Нервы без сна и так на пределе. И обнажены. А напряжение между нами все росло и росло. — Ты о чем?
Он улыбнулся. Почти. Просто дернул губами.
— У нас с тобой одни воспоминания, и это сближает.
И действительно пошел на сближение, но я успела упереться ему в грудь руками, но спасти лопатки от его ладоней все равно не получилось.
— Я прошу тебя, прекрати, — говорил он мне, хотя я ничего не делала. — Глупо не давать друг другу шансов при таких исходных данных.
— При чем тут мы вдвоем? Ты не один, почему ты упрямо пытаешься это отрицать? Я не хочу детей, ни своих, ни чужих. Все, я нанянчилась сестру в том возрасте, когда мне хотелось свободы. А потом еще и твоего сына. Теперь я наверстываю упущенное. А ты ищи женщину, которой нужны дети. Возьми мать-одиночку какую-нибудь. Где два, там и три ребенка. Ты лично не заметишь разницы…
— Ударила, довольна? — прорычал он на смертельном от меня расстоянии.
Моя броня ломалась, как едва вставший на море лед. Сейчас если у его рубашки отлетят пуговицы, мы их в песке не отыщем… Как и слов, чтобы прекратить это странное объятие…
— Я никого не искал и не буду искать! С чего ты вообще решила, что мне нужна баба? Я никого новым браком не осчастливлю: ни себя, ни детей, ни эту самую эфемерную женщину. Так что либо ты, либо никто.
— Почему я?
