– Бывает, – усмехнулась актриса прозрачной темноте. – Бывает. И часто. Всегда.
– Молчи! – резко оборвал ее Леша.
Тишина замерла в комнате такая, что даже тени притаились по углам, перестали бегать по потолку.
– Ты не пробовал писать? – спросила в темноту Наталья.
– Нет, – глухо отозвался Беляев.
– Попробуй, у тебя получится.
– Смеешься? – Леша и сам усмехнулся, но как-то вяло, с горечью. – Я не могу писать. Никогда ничего не смогу сотворить. Я слишком низко опустился. Кто я? Что я? Я не видел собственных родителей четыре года. Не видел и не слышал. Я не знаю, что с ними. Живы ли? У отца было слабое сердце. Я никого не интересую, и никто не интересует меня. Я не живу – существую. Чем я существую? Торгую отравой. Не просто отравой – чужой смертью. Если бы четыре года назад мне сказали, во что я превращусь, не поверил бы, в морду дал за наглую клевету. А теперь… Да меня даже не колышет, что оскотинился. Что опустился. Что наркотой торгую. Что сплю за деньги. Со мной спят, как с проституткой. Мне платят за мой член.
– Не все, – заметила Наталья.
– Кто исключение? Может, ты? Ты платишь мне за что?
– Ну-у-у…
– Му-у-у, – передразнил Алексей. – Можешь выполнить одну просьбу?
– Какую?
– Не плати мне больше никогда, – попросил Беляев. – Никогда-никогда не давай мне больше денег.
– А жить ты на что будешь? – грустно усмехнулась Наталья.
– Разберусь. В конце концов, я торгую наркотиками. Люди платят некоторые деньги за собственное медленное умирание.
– Леш, не дури. Ты привык к хорошей жизни. От нее так просто не отказываются.
– Значит, ты не выполнишь мою просьбу?
– Нет.
Беляев встал с постели и поднял с пола штаны. Начал одеваться.
– Ты куда? – Голос актрисы, будто обратилась к собственному дворецкому.
– Прости, – отозвался Леша. – Меня что-то понесло на всякую лирическую чушь. Захотелось чего-то человеческого. Расклеился. Откуда у нас с тобой человеческое в общепринятом понимании? Над нами слишком хорошо поработали пьяные подростки. Прилепили кому член, кому сиськи. Дырок понаковыряли. Расписали похабными надписями. Мы сильно испортились. Я пойду. А то что-то холодно мне. Надо согреться.
– В баре коньяк хороший есть, – обронила актриса. – И еще много чего. Могу Лариске позвонить.
– Зачем?
– Горячая девушка, – объяснила актриса. – И прекрасна, как Москва. На севере – Крылатские холмы, на юге – глубокое метро.
– Ну ее в задницу, москвичку эту.
– Можно и в задницу, – согласилась Наталья. – Я звоню, а ты коньячку пока дерябни.
– Нет, – отмахнулся Лешка. – Я пойду. Прости. Я погорячился. Глупостей наговорил.
Он вышел, тихо, но решительно хлопнул дверью. Внизу запахнул куртку – холодно, намотал шарф и прошел до угла с Невским. Там Алексей нашел кабачок, один из немногих, что работает круглые сутки. Внутри было тихо и пусто. У бара наигрывала какая-то попса. Беляев свистнул официанта, заказал сигарет и водки. Потом подумал и попросил пачку салфеток. Через несколько часов от сигарет и водки остались лишь пустая бутылка и смятая пачка. Зато салфетки испещрили каракули, складывающиеся в сказку про двух снеговиков.
Беляев перечитал написанное, усмехнулся, сложил салфетки в пепельницу и запалил. Мягкая бумага вспыхнула, взвилась шматками легкого пепла. Осела в пепельнице уже чем-то противно-серым.
«Рожденный ползать летать не может, – тускло промелькнуло в тяжелой голове. – К тому же все эти ручейки, журчание, солнце – это смерть. Ничего романтического».
Наутро не было ничего, кроме похмелья. Память постаралась и стерла все без остатка. А может быть, сам Алексей помог ей в этом деле…
9
Дядя Дима. Ангола. Много лет назад
– Дядя Дима, а когда мы отсюда уберемся? А? Солнечные лучи прыскают переливчатым спектральным красным, преломляясь в микроскопических гранях какого-то камушка. Мы лежим, уткнувшись носом в песок, вжавшись в него, каждой порой ощущая, как полирует наши затянутые в хаки спины жаркое солнце.
– Дядя Дима, а когда мы отсюда уберемся? А? Так в туалет хочется, сил нет. Мне б по-малому…
– Под себя.
– Как же под себя-то? – Валька начинает поднимать голову.
– Лежи! Лежи, сука! – рычу я.
Тот на полуслове падает лицом вниз. Дурак. Песка наглотается. Точно. Начал отплевываться.
– Не дергайся! Всех загубишь!
Полно, есть ли кого губить? Повернуться бы, посмотреть, кто еще остался. Да нельзя… Чернозадые пристреляли эту дюну чуть ли не по сантиметровой сетке. И угораздило же меня приволочь всю группу сюда. Но приволок так приволок, теперь лежи и не дергайся.
– Дядя Дима…
– Ночью, ночью! Мать твою, ночью! Если ты еще раз дернешься, я тебя сам шлепну. Делай все под себя или терпи. Влипли мы…
Мы действительно влипли. Потому что позади было два дня топания по пескам и периодических стычек с унитовскими патрулями, потом саванна и снова патрули, а потом мы нарвались по-крупному и нас прижали на подступах к Матади. Наших почти не осталось, потому что они привыкли драться. Местные быстро сообразили, что к чему, и, побросав автоматы, теперь валялись на земле. Вместе со мной. Из тех, на кого можно было хоть сколько-нибудь надеяться, были только Иван, Аркаша и Виталик. Ну, и еще Валька, предмет гражданский по сути и не приспособленный ни к чему, кроме каких-то там компьютеров. И этот предмет надо было доставить в целости и сохранности в Матади. Он был ничем не виноват, этот не от мира сего парнишка, но мне страшно хотелось взять его за горло и душить.
– Дядя Дима…
Душить. Я сжал зубы так, что в глазах потемнело.
– Дядя Дима… Дядя Дима…
Темнота перед глазами не желала рассеиваться. Кто-то осторожно шлепал меня по лицу.
– Дядя Дима, очнитесь…
– Очнулся… – хотел сказать я, но вышло какое-то хрипение и бульканье. Пересохшее горло отказывалось пропускать какие-либо иные звуки.
Тут же мне на лицо полилась теплая вода. Валька поливал меня из фляжки. Идиот. Чистая вода в Анголе существует совсем не для этого.
– Все, все… – Я замахал руками, стараясь перехватить флягу. Потоки воды иссякли.
– Дядя Дима. Уже ночь. Вы сказали, что ночью мы двинем… А? – Валька говорил шепотом.
Видимо, я схлопотал что-то вроде теплового удара, и теперь прийти в сознание было не легко. Вокруг было темно, и только вдалеке, где-то за горизонтом, тлели угли заката.
– Где остальные? – спросил я невидимого в темноте Вальку.
