– Понимаю.
– Вот и хорошо. Давай так сделаем. Ты сегодня у меня перекантуешься. А завтра пойдешь, куда… Ну, там сам смотри, в общем, куда тебе надо. Я намного постояльцев пускать не могу, сам видишь.
– Спасибо. Я задерживаться не буду. Вроде бы есть куда идти.
– Ну, если есть, то уже хорошо. Вот и сходи. Только переоденься, в общем. А то в таком виде тебя в дурку упекут. – И он засмеялся сиплым смехом, переходящим в кашель. – А там, говорят, хорошо, кормят бесплатно.
– Да уж…
Григорий все говорил, говорил. Смеялся, вставляя свое «в общем» едва ли не в каждое предложение, обещал сводить в секонд-хенд, подобрать чего-нибудь по плечу, познакомить с какой-то Машкой. Я кивал, бормотал что-то в ответ иногда, а сам все больше и больше погружался в полумрак сна. Наконец мною овладела странная одурь, когда и не спишь, и не бодрствуешь, а так, где-то на середине. Григорий на моих глазах стал расширяться, увеличиваться, теряя плотность, очертания, и я увидел, что внутри его пусто, нет ничего, только внешняя оболочка мыкается по свету, без цели и смысла. Мне сделалось жаль этого человека, который уже, наверное, родился таким, с пустотой внутри.
А потом я заснул. Как свет выключился.
– Эй, паря! – Кто-то тряс меня за плечо. – Вставай давай, в общем. Бомжа ноги кормят, сам понимаешь.
Я открыл глаза.
Григорий уже копошился возле чайника, чем-то бренча. На первый взгляд ничего не изменилось. Темная каморка. Тусклая лампочка.
– Вставай, сейчас чайку попьем, и вперед, – снова сказал Григорий.
– А времени сколько? – Подниматься с лежака было очень трудно. Ноги от неудобного положения затекли и болели, жутко чесалась голова.
– А бес его знает. У меня часов нет, сам понимаешь. Сейчас пойдем по бакам пройдемся, там около завода с ночной смены выбрасывают. А потом в барахолку заглянем, а то видок у тебя… Сам, в общем, понимаешь.
Я попытался встать. Получилось не сразу.
– У-у… – протянул Григорий. – Эк тебя разморило. Ты вообще, конечно, меня извини, но ты откуда такой взялся? Оно все, конечно, сам понимаешь, дело твое… Интересно просто.
– А что? На бомжа не похож?
– Похож-то, может, и похож. В такую рванину хоть банкира выряди, хоть бандита, все на бомжей похожи будут. У меня своя идейка есть, вроде как люди, они, ну, как собаки. Есть породистые, а есть дворняги обычные. Так вот ты как пудель, на помойку выброшенный. Дворняга – что? Кинули ее, пнули, ну и да наплевать. Встанет, сам понимаешь, отряхнется и дальше пойдет. А породистому тяжко.
– Ладно, – пробормотал я. – Породистый или нет, перебьюсь. Подыхать я не намерен.
– А что намерен?
Я открыл было рот, чтобы ответить, но понял, что вопрос задал не Григорий. Это проснулись мои «гости».
Появились, значит. Где ж вы были, сволочи, когда я в подвале от крыс шарахался? Скоты, провокаторы чертовы.
Мы с Григорием попили жидкого, страшненького вчерашнего чайку с ссохшимся батоном и направились к заводским помойкам.
– Что за завод-то? – спросил я своего нового знакомого.
Спросил, а ответа уже не услышал. Улица, по которой мы шли, была мне до боли знакома. Многомного лет назад, давным-давно, когда мир был прост и понятен, когда будущее было расписанным табелем, когда школьные оценки еще имели значение, я шел по этой аллее, полный надежд, на свою первую работу. И именно отсюда меня турнули «по сокращению».
«Я программист. Программист! А не лифтер-полотер», – услужливо подкинула память.
Навстречу мне шли люди. Усталые, с ночной смены. Никто не смотрел в мою сторону, но мне казалось, что каждый из них повторяет: «Ты сопливый дурак! Ты сопливый дурак! Ты – ничто!»
Я ежился, отворачивался, норовил спрятаться за спину Григория, который бодренько топал впереди, что-то бормоча и рассказывая.
«Боже, как стыдно…»
В каждом лице я видел кусочек себя. Частицу. Я мог бы быть таким и таким. В лицах рабочих я видел истлевшие кусочки своей нерожденной судьбы. Я мог бы быть таким как они, но чем я стал? Когда-то мне казалось, что быть рабочим, лифтером-полотером, – это недостойно, стыдно, для тех, кто ничего не смыслит в жизни, для тех, кто не может добиться большего. Вот я и добился…
Пряча глаза, я добрался до забора, который отделял заводскую столовую. Сетка с крупной ячеей блестела от утренней влаги.
– Сейчас, – сказал Григорий. – Сейчас все будет, как в лучших домах Лондона. Сам понимаешь, у меня тут схвачено.
Он подобрал камушек с земли, взвесил на ладони, выбросил, выбрал другой. И, придирчиво рассмотрев его с разных сторон, запустил в светящееся теплым светом окошко. За стеклом мелькнула чья-то усатая физиономия.
– Эй, Петрович! Петрович! – негромко крикнул Григорий. – Это я. Это Гриша. Петрович!
Загремел замок, и из дверей высунулась заспанная повариха с раскрасневшимся лицом.
– Гришка, тебе чего?
– Мое почтение вам, Марья Дементьевна. Леонид Петрович там?
За дверью гулко прокашлялись, и на улицу вышел, застегивая штаны, усатый мужик в гимнастерке.
– Гришка, опять как всегда?
– Ну да, Петрович, ну да. Как же ж иначе?
– Ну, если как всегда, то валяй. Перелазь.
– Ща.
И Григорий с неожиданной для него прытью перемахнул через забор. Обернулся ко мне:
– Чего ждешь, давай сюда. Быстро надо.
Я преодолел сетку со второй попытки.
Петрович внутрь нас не пустил, брезгливо оглядев меня, буркнул что-то вроде «Сейчас вынесу» и приволок четыре увесистых пакета.
– От спасибо, Петрович, от спаситель, благодетель… – забормотал Григорий.
– Ладно, ладно. Давай, Гриш. Как всегда, в общем. Понимаешь…
Из пакетов одуряюще пахло едой.
Всю обратную дорогу возбужденный Григорий подробно и обстоятельно объяснял мне свою родственную связь с охранником Петровичем, его сестрой, какими-то «ребятами», своей бывшей работой и намекал на какой-то «взнос», на который «все скидываются». Картина получалась смутная. Вроде как бомжи прикормили охрану заводской столовки и теперь с нее же имеют харч.
– Сумки кинем, пожрем и в секонд, сам понимаешь. С таким добром по улицам нельзя. Отберут. Нашего брата каждый обидеть норовит.
Через три часа я стал обладателем драного спортивного костюма, облезлых кроссовок и стеганки с продранным боком, из которого торчали клоки ваты.
– Нормально, – подвел итог Григорий и, махнув мне на прощание рукой, добавил: – Ты, в общем, пудель, иди себе. Ты на помойке не выживешь, сам понимаешь. Не дворняга ты. Хиловат.
Дорогу в тот самый двор я нашел так же естественно, как находит пчела путь в улей. Просто шел, стараясь избегать больших толп, ловил на себе мимолетные брезгливые взгляды. Дворы, переулки, снова дворы. Закоулки огромного каменного организма, страшного в своем отвлеченном равнодушии. Люди живут в городе, город живет в людях. Я же ощущал себя даже не человеком, а эдаким необычным существом, которое в городе не живет, а просто старается выжить. Что-то вроде паразита, избавиться от которого можно, но пока в этом нет необходимости. Город занят своими, важными до крайности делами. Город растет, как огромный цветок. Я лишь глупая тля на каменных его листьях. Зимой я найду свою смерть, скорчившись где-нибудь на скамейке. Меня занесет снегом и растворит в себе гигантская паутина дорог. К чему же волноваться? Пусть все идет своим чередом.
