– Так я ведь не знаю. – Солнце резало мне глаза, я заливался слезами, но терпел.
– Ну и дурак, – вдруг отозвался Егор.
– Глаза закрой. Сожжешь сетчатку на хер, – посоветовал дядя Дима.
Я крепко зажмурился, погрузившись в радужную круговерть переливающихся цветов. Синий, красный, черный. Слезы по-прежнему заливали мое лицо.
– Так чего же ты хочешь? – снова спросил дядя Дима.
– А чего люди хотят? Того и я хочу.
– Люди разного хотят.
– Вот и я хочу разного. Спать хочу крепко, есть хочу вкусно.
– А умереть?
– Нет, умереть не хочу, – ответил я и вдруг с удивительной четкостью понял, что не хочу. Очень не хочу умирать. Совсем, никак, никогда. Как в детстве, когда после просмотра пугающих, но непонятных новостей выглядывал в окно, в ужасе ожидая появления смертоносных атомных грибов и всеобщего апокалипсиса. – Не хочу! Умирать не хочу!!!
Сквозь синие разводы ослепленной поверхности глаз я видел неясные тени, испуганно шарахнувшиеся прочь, услышал шум крыльев. Это взлетели голуби, напуганные моими воплями.
– Тогда нечего тут сидеть. У тебя же друзья есть. Знакомые. Давай двигай ногами, щенок. Двигай, вставай и пошел. Найдешь всех, кого сможешь найти. Хуже уже не будет. Не будет хуже. Только смерть хуже, понял? Только она хуже. Двигай!
– А на солнце смотреть не стоило… – выдал отвлеченный комментарий Егор.
Первой в моем невеликом списке была Наталья.
По городу я не шел. Я двигался. Мне казалось, что общественный транспорт не принимает меня. Отталкивают двери трамваев, норовят наехать, задавить автобусы. В метро я даже не решился сунуться. Большую часть пути пришлось проделать пешком, все время ощущая вокруг себя пустоту. Людской поток обтекал меня, не соприкасаясь. Иногда казалось, что достаточно протянуть руку и коснуться кого-нибудь, живого, настоящего, но нет, естественным образом меня окружала пустота. Люди, толпа, словно выделили меня из своего огромного муравейника, сделав отдельной ненужной частью неизвестно чего. Город, этот общественный организм, давно научился разделять свои составляющие на нужные, необходимые, важные, обыкновенные и лишние. Иначе само существование города ставилось бы под сомнение. Иначе было невозможно.
– Скажи спасибо, что во вредные не записали, – сказал Егор. – Вредные подлежат уничтожению, и ими занимаются фагоциты.
– Милиция?
– Ну, милиция – это еще не так фатально. Милиция – это вообще не часть города, это скорее уж какой-то отдельный организм, занимающийся паразитизмом. Фагоциты – это нечто особенное.
Объяснить внятно, что же такое в системе города фагоциты, Егор не смог. Да мне и не нужно было. Я пришел.
И сразу понял, что пришел не туда.
Странное, глупое ощущение. Дом тот же, улица, адрес. А не туда. Кажется, я много лет назад входил в это парадное, поднимался по этой лестнице… Но нет. Это был не я, это был не этот дом. Не было еще этих надписей, грязи этой, да и сам дом выглядел более живым, более настоящим, что ли. Нечто возвышавшееся надо мной, над набережной, над улицей уже было мертвым, совсем мертвым. Так выглядит на цветной фотографии черно-белая врезка. Все точно, но это совсем другой мир.
Первый этаж был уже нежилым. Выбитые окна, темные языки давнего пожара. На втором еще что-то теплилось, грязные стекла, какие-то тряпки вместо занавесок. И только на третьем этаже мелькнул огонек жизни. Яркая герань в приоткрытом окне. И чье-то лицо.
Я метнулся в парадное. Через загаженную лестницу, через завалы мусора. Наверх, наверх.
Звонка нет, на месте кнопки выжженное пятно.
Стучу.
За дверью тихо, пусто. Я начал лупить в дерево ногами.
– Наталья! Наталья, открой! Это я!
Наконец за дверью послышались шаги.
– Кто там? Я милицию вызову!
– Это я, Наташа, это Алексей! Открой!
– Я не знаю никакого Алексея, уходите.
– Открой, Наталья, я дверь вышибу! – Кулаки у меня уже болели от ударов. – Открой же, черт возьми! Я…
Очередной удар провалился в пустоту. Из темной щели на меня смотрела она.
– Леша… – Наталья ахнула, открыла дверь шире, буквально втащила меня внутрь. В ноздри ударил запах, которого тут раньше не было. Запах старости. – Лешенька…
Она по-старушечьи бросилась мне на шею, что-то говорила, трогала мое заросшее лицо. Прикосновения ее были легкими, как паутинка, осторожными. Мне казалось, что я слышу, как шуршит пергамент ее кожи, покрытой морщинами.
Наталья потащила меня на кухню, начала хлопотать вокруг, на столе появились какие-то бутерброды, чайник зашипел на плите. Она говорила, причитала, а я смотрел на нее и молчал. Мне было трудно понять, что все это не игра талантливой актрисы. Наталья состарилась. Действительно, по-настоящему, совсем, окончательно и бесповоротно.
– Хер, – вдруг сказал я.
Наталья вскинулась, мне вдруг показалось, что сейчас она скинет с себя эту свою старушечью накидку, встряхнется и выдаст мне что-то в лучших боцманско-артистических традициях.
Но она сказала то, чего я от нее совсем не ожидал:
– Лешка, не выражайся…
Все. Я пришел не туда.
Но на столе вкусно пахло и чай…
– У тебя помыться можно? – спросил я. – Я быстро…
Позже мы сидели все на той же кухне, пили чай, на столе стояла ополовиненная бутылка коньяку. Ополовинил ее я, поскольку Наталье было нельзя. Возраст, как печально констатировала она.
– Потом меня упекли далеко и надолго. И являюсь я сейчас не чем иным, как законченным шизофреником. К тому же беглым. Так что ты смотри, я сейчас постоялец не самый интересный. Если чего, так уйду. Только скажи.
– Да что ты, Лешенька?! Куда ж я тебя отпущу? Ты бы видел, каким ты сюда пришел. Кожа да кости, грязный, вонючий. Куда ты пойдешь? По подвалам ныкаться? Глупостей не говори.
– Меня, наверное, и милиция ищет… – нерешительно сказал я.
– Да по мне, хоть ФСБ. Мне все равно. Ты ж не убил никого.
– Не убил, но сбежал. Хотя черт его знает, что они там на меня повесят. В больнице черт знает что творилось, когда я слинял.
– А что там творилось?
– Да… – Я замялся, не решаясь рассказать Наталье про кровь. Кой черт мне взваливать на старушку всю эту гадость? – Да бардак, как и везде. Что ты, не знаешь?
– Ох, знаю. – Она покачала головой.
Обычные разговоры – лучший способ сохранить что-то в тайне.
– Знаешь, – сказал среди ночи Егор. – Тебе бы уходить надо от нее.
– Почему? – Я лежал на жестковатом диванчике у Натальи в гостиной и рассматривал облупившийся потолок. Куда только делось былое великолепие? – Она не выдаст.
