Поэтому следует признать, что рассудок представляет собой бесконечную силу, определяющую всеобщее, или, наоборот, сообщающую посредством формы всеобщности фиксированную устойчивость тому, что в определенности само по себе лишено твердости, и не вина рассудка, если не идут дальше этого. Только субъективное бессилие разума дозволяет этим определенностям иметь значимость в этом виде и оказывается не в состоянии свести их обратно к единству посредством противоположной абстрактной всеобщности диалектической силы, т. е. посредством их собственной специфической природы, а именно, посредством понятия указанных определенностей. Рассудок, правда, сообщает им посредством формы абстрактной всеобщности, так сказать, такую жесткость бытия, какой они не обладают в качественной сфере и в сфере рефлексии; но посредством этого упрощения он их вместе с тем одухотворяет и так заостряет их, что они, как раз лишь доведенные до этой крайней заостренности, получают способность раствориться и перейти в свою противоположность. Наивысшая зрелость и наивысшая ступень, которых что-либо может достигнуть, есть та ступень, на которой начинается его гибель. Твердо фиксированный характер определенностей, в которых, как кажется, безысходно увязает рассудок, иначе говоря, форма непреходящего есть форма соотносящейся с собой всеобщности. Но она неотъемлемо принадлежит понятию, и потому в ней самой уже выражено разложение – и притом бесконечно близкое – конечного. Эта всеобщность непосредственно изобличает определенность конечного и выражает его неадекватность ей. Или, вернее сказать, его адекватность уже имеется налицо; абстрактное определенное положено как единое с всеобщностью, и именно поэтому оно положено не как стоящее особо – постольку оно было бы лишь определенным, – а только как единство себя и всеобщего, т. е. как понятие.
Поэтому надо во всех отношениях отвергнуть обычное разграничение между рассудком и разумом. Если понятие рассматривается как чуждое разуму, то на это следует скорее смотреть как на неспособность разума узнавать себя в понятии. Определенное и абстрактное понятие есть условие или, вернее, существенный момент разума; оно есть одухотворенная форма, в которой конечное через ту всеобщность, в каковой оно соотносится с собой, возгорается внутри себя, положено как диалектическое и, стало быть, есть само начало явления разума.
Так как в предыдущем изложении определенное понятие изображено в своей истине, то остается еще лишь указать, каким оно тем самым уже положено. Различие, которое есть существенный момент понятия, но в чисто всеобщем еще не положено как таковое, вступает в определенном понятии в свои права. Определенность в форме всеобщности образует в соединении с нею простое; это определенное всеобщее есть определенность, соотносящаяся с собой самой, – определенная определенность или абсолютная отрицательность, положенная особо. Но соотносящаяся с самой собой определенность есть единичность. Подобно тому как всеобщность непосредственно уже сама по себе есть особенность, подобно этому особенность столь же непосредственно сама по себе есть единичность, на которую следует смотреть ближайшим образом как на третий момент понятия, поскольку ее фиксируют как противостоящую двум первым, но также и как на абсолютное возвращение понятия внутрь себя и вместе с тем как на положенную утрату понятием самого себя.
Примечание. Обычные виды понятий
[20]Всеобщность, особенность и единичность суть согласно вышеизложенному три определенные понятия, если их именно желают считать. Уже ранее было показано, что число есть неподходящая форма для облечения в нее определений понятия
[21]. Но особенно не подходит она для выражения определений самого понятия; число, поскольку оно имеет принципом одно, обращает считаемое в совершенно обособленные и совершенно безразличные друг к другу [предметы]. В предыдущем выяснилось, что различные определенные понятия суть безоговорочно лишь одно и то же понятие, так что они отнюдь не могут быть облечены в форму числа, чтобы выпадать друг из друга.
В обычных изложениях логики мы встречаем различные подразделения и виды понятий. В них сразу же бросается в глаза непоследовательность, состоящая в том, что виды вводятся следующим образом: по количеству, качеству и так далее имеются нижеследующие понятия. «Имеются» – этим не выражается никакая другая правомерность, кроме того указания, что мы преднаходим такие-то виды и что они являют себя согласно опыту. Таким путем получается эмпирическая логика – странная наука, иррациональное познание рационального. Логика дает этим весьма плохой пример следования своим собственным учениям; она разрешает себе самой делать обратное тому, что она предписывает, как правило, требуя, чтобы понятия были выведены и научные положения (следовательно, и положение: имеются такие-то и такие-то различные виды понятий) были доказаны. Философия Канта совершает в этом отношении дальнейшую непоследовательность: она заимствует для трансцендентальной логики категории в качестве так называемых основных понятий из субъективной логики, в которой они были подобраны эмпирически. Так как она сама признаёт это последнее обстоятельство, то непонятно, почему трансцендентальная логика решается на заимствование из такой науки, а не берется сразу же сама за дело эмпирически.
Приведем несколько примеров: понятия разделяются главным образом по их ясности, а именно на ясные и смутные, отчетливые и неотчетливые, адекватные и неадекватные. Здесь можно также упомянуть понятия полные, излишние и другие подобного рода излишние вещи. Что касается упомянутого подразделения по ясности, то сразу обнаруживается, что эта точка зрения и относящиеся к ней различения заимствованы из психологических, а не логических определений. Так называемого ясного понятия, говорят нам, достаточно для того, чтобы отличать один предмет от другого; но нечто подобное еще нельзя назвать понятием, а это есть не что иное, как субъективное представление. Что такое смутное понятие, это должно оставаться его секретом, ибо в противном случае оно было бы не смутным, а отчетливым понятием. Отчетливым, говорят нам, является такое понятие, признаки которого могут быть указаны. Таким образом, оно есть, собственно говоря, определенное понятие. Признак (если только понимать под этим выражением то, что в нем есть правильного) есть не что иное, как определенность или простое содержание понятия, поскольку это содержание отличают от формы всеобщности. Но признак ближайшим образом не обязательно имеет это более точное значение, а он есть вообще лишь некоторое определение, посредством которого некий третий отмечает себе тот или иной предмет или понятие; поэтому признаком может служить весьма случайное обстоятельство. Вообще он выражает собой не столько имманентность и существенность определения, сколько соотношение последнего с некоторым внешним рассудком. Если последний действительно есть рассудок, то он имеет перед собой понятие и отмечает себе последнее не чем иным, как тем, что содержится в понятии. Если же признак отличен от того, что содержится в понятии, то он есть некоторый значок или какое-либо иное определение, принадлежащее к представлению вещи, а не к ее понятию. Вопрос о том, что такое неотчетливое понятие, мы можем обойти совершенно без рассмотрения как нечто излишнее.
