Адекватное же понятие есть нечто более высокое; в нем, собственно говоря, предносится уму соответствие между понятием и реальностью, что уже есть не понятие как таковое, а идея.
Если бы признак отчетливого понятия был действительно самим определением понятия, то логике доставили бы затруднение простые понятия, которые, согласно другому подразделению, противопоставляются сложным. Ибо если бы был указан истинный, т. е. имманентный, признак простого понятия, то нельзя было бы считать это понятие простым; поскольку же не указали бы такого признака, понятие не было бы отчетливым. Тут выручает «ясное» понятие. Единство, реальность и тому подобные определения признаются простыми понятиями, несомненно, только потому, что логики оказались не в состоянии найти их определения и потому удовольствовались тем, чтобы иметь о них просто ясное понятие, т. е. не иметь никакого. Для дефиниции, т. е. для указания понятия, обыкновенно требуют указания рода и видового отличия. Она дает, следовательно, понятие не как нечто простое, а как имеющее две могущие быть сосчитанными составные части. Но такое понятие не становится еще в силу этого чем-то сложным. Уму говорящих о простом понятии преподносится, по-видимому, абстрактная простота, единство, не содержащее внутри себя различия и определенности и потому не являющееся тем единством, которое свойственно понятию. Поскольку предмет находится в представлении, и в особенности, в памяти, или поскольку он есть абстрактное определение мысли, он может быть совершенно прост. Даже самый богатый по своему содержанию предмет, например дух, природа, мир, а также бог, если Он облекается без всякого понятия в простое представление о столь же простом выражении: дух, природа, мир, бог есть, несомненно, нечто простое, на чем сознание может остановиться, не выделяя для себя дальше какого-либо специфического определения или признака; но предметы сознания не должны оставаться такими простыми, не должны оставаться представлениями или абстрактными определениями мысли, а должны быть постигнуты в понятии, т. е. их простота должна быть определена их внутренним различием. Сложное же понятие есть не более как деревянное железо. О чем-то сложном можно, правда, иметь то или иное понятие, но сложное понятие было бы чем-то худшим, чем материализм, который признаёт сложным лишь субстанцию души, а мышление все же считает простым. Необразованная рефлексия прежде всего набредает на сложность, как на совершенно внешнее соотношение, на худшую форму, в которой могут быть рассматриваемы вещи; даже самые низшие природы должны обладать некоторым внутренним единством. а чтобы форма самого неистинного существования была перенесена на «я», на понятие, – это более чем можно было бы ожидать, это должно быть рассматриваемо как неприличие и варварство.
Понятия, далее, подразделяются в особенности на контрарные и контрадикторные. Если бы при трактовании понятия дело шло о том, чтобы указать, какие существуют определенные понятия, то пришлось бы привести всевозможные определения, – ибо все определения суть понятия и тем самым определенные понятия, – и все категории бытия, равно как и все определения сущности, надлежало бы привести как виды понятий. И в самом деле, в логиках – по капризу в одних более, а в других менее – рассказывается о том, что имеются понятия утвердительные, отрицательные, тождественные, условные, необходимые и т. д. Так как такие определения уже лежат позади природы самого понятия и потому, когда они приводятся по его поводу, находятся не на своем собственном месте, то они допускают лишь поверхностные объяснения значений соответствующих слов и не представляют здесь никакого интереса. В основании контрарных и контрадикторных понятий – различение, которое здесь особенно выдвигается, – лежит рефлексивное определение разности и противоположности. Они рассматриваются как два отдельных вида, т. е. каждое как неподвижно существующее само по себе и безразличное к другому, рассматриваются без всякой мысли об их диалектике и о внутреннем ничтожестве этих различений; как будто то, что контрарно, не должно быть определено вместе с тем и как контрадикторное. Природа и существенный переход тех форм рефлексии, которые ими выражаются, рассмотрены нами в своем месте. В понятии тождество развито дальше во всеобщность, различие – в особенность, противоположение, возвращающееся в основание, – в единичность. В этих формах указанные выше определения рефлексии таковы, каковы они суть в их понятии. Всеобщее оказалось не только тождественным, но вместе с тем и разным, или контрарным по отношению к особенному и единичному, и, далее, также и противоположным им, или контрадикторным; но в этом противоположении оно тождественно с ними и есть их истинное основание, в котором они сняты. То же самое справедливо об особенном и единичном, которые таким же образом суть тотальность рефлексивных определений.
Далее, понятия подразделяются на подчиненные и соподчиненные – различение, которое ближе касается определения понятия, а именно отношения всеобщности и особенности, говоря о которых, мы мимоходом и употребили эти выражения
[22]. Только обыкновенно их равным образом рассматривают как совершенно неподвижные отношения и потому выставляют относительно них ряд бесплодных положений. Наиболее пространная их трактовка опять-таки касается отношения контрарности и контрадикторности к подчинению и соподчинению. Так как суждение есть соотношение между определенными понятиями, то лишь при его рассмотрении должно выясниться истинное отношение [этих определений]. Указанная манера сравнивать эти определения без всякой мысли об их диалектике и о беспрерывном изменении их определения или, вернее, об имеющемся в них сочетании противоположных определений делает чем-то бесплодным и бессодержательным все рассуждение о том, что в них согласно и что нет, как будто это согласие или несогласие есть нечто обособленное и постоянное. Великий Эйлер, бесконечно плодотворный и остроумный в схватывании и комбинировании глубочайших отношений алгебраических величин, и в особенности сухорассудочный Ламберт, и другие пытались обозначать линиями, фигурами и т. д. этот род отношений между определениями понятий; вообще имелось в виду возведение – или на самом деле скорее низведение – способов логических отношений в некоторое исчисление. Уже самая попытка такого обозначения сразу же являет себя как сама по себе пустая затея, если сравнить между собой природу знака и того, что здесь должно быть обозначено. Определения понятия – всеобщность, особенность и единичность – несомненно тоже разны, как и линии или буквы алгебры; далее, они также и противоположны и постольку допускают применение знаков plus и minus. Но сами они, а кроме того, и их соотношения, если даже не идти дальше подчинения и принадлежности, имеют по существу совершенно иную природу, чем буквы, линии и их соотношения, чем равенство или различие величин, чем plus и minus, чем положение линий по отношению друг к другу или их соединение в углы и положения замыкаемых ими пространств. Подобного рода предметы имеют по сравнению с логическими определениями ту особенность, что они внешни друг другу и обладают неизменным определением. Если же понятия берутся так, что они соответствуют таким знакам, то они перестают быть понятиями. Их определения не суть нечто мертвенно-неподвижное, подобно числам и линиям, к составу которых не принадлежат их соотношения; эти определения суть живые движения; различенная определенность одной стороны непосредственно внутрення также и другой стороне; то, что для чисел и линий было бы полным противоречием, существенно для природы понятия. Высшая математика, которая тоже доходит до бесконечного и дозволяет себе противоречия, уже больше не может употреблять для изображения таких определений свои прежние знаки; для обозначения еще весьма чуждого понятию представления о бесконечном приближении двух ординат или для приравнения дуги бесконечному числу бесконечно малых прямых линий она не может сделать ничего другого, как начертить указанные две прямые линии друг вне друга или вписать в дугу прямые линии, однако как отличные от нее. Для постижения бесконечного, в котором здесь главная суть, она отсылает нас к представлению.
