Одна из великих заслуг Канта перед философией состоит в проведенном им различении между относительной или внешней и внутренней целесообразностью; в последней он раскрыл понятие жизни, идею и этим выполнил положительно то, что критика разума выполняет лишь несовершенным образом, весьма кривыми путями и лишь отрицательно, – а именно поднял философию выше определений рефлексии и релятивного мира метафизики. Мы уже указали, что противоположность между телеологией и механизмом прежде всего представляет собой более всеобщую противоположность свободы и необходимости. Кант приводит рассматриваемую нами противоположность в этой последней форме среди антиномий разума, а именно, как третье столкновение трансцендентальных идей. Я приведу его изложение, на которое мы уже указали выше, совершенно кратко, так как существенное в изложении этой антиномии так просто, что не нуждается в пространном рассуждении, а характер кантовских антиномий мы уже осветили более подробно в другом месте.
Тезис антиномии, подлежащей здесь нашему рассмотрению, гласит: «Причинность согласно законам природы не есть единственная причинность, из которой могут быть выведены все без исключения явления мира. Для их объяснения необходимо допустить кроме того причинность, действующую через свободу».
Антитезис: «Нет никакой свободы, и все в мире совершается исключительно только по законам природы».
Доказательство, как и в прочих антиномиях, берется, во-первых, за дело апагогически: оно допускает противное каждому тезису; во-вторых, чтобы показать противоречивость этого допущения, принимается и признается значимым противоположное этому допущению, т. е. принимается, наоборот, положение, подлежащее доказательству. Можно было поэтому обойтись без всего этого окольного пути доказывания; последнее состоит не в чем другом, как в ассерторическом утверждении обоих противостоящих друг другу положений.
А именно, для доказательства тезиса нам предлагают сперва допустить следующее: не существует никакой другой причинности, кроме действующей по законам природы, т. е. по механической необходимости вообще, включая в нее и химизм. Это положение – говорится далее – противоречит себе потому, что закон природы состоит как раз в том, что ничто не происходит без достаточной, определенной a priori причины, которая, стало быть, содержит в себе абсолютную спонтанейность; другими словами, допущение, противоположное тезису, противоречиво потому, что оно противоречит тезису.
Для доказательства антитезиса предлагается сделать следующее допущение: существует свобода как особый вид причинности – свобода всецело начинать некоторое состояние и, стало быть, также и ряд следствий из этого состояния. Но так как такое начало предполагает состояние, не имеющее никакой причинной связи с предшествующим состоянием той же самой причины, то оно противоречит закону причинности, согласно которому единственно только и возможно единство опыта и вообще опыт; другими словами, допущение свободы, противоречащее антитезису, не может быть сделано потому, что оно противоречит антитезису.
По существу, та же самая антиномия встречается снова в «Критике телеологической способности суждения» как противоположность между утверждением, что «всякое порождение материальных вещей совершается по чисто механическим законам», и утверждением, что «некоторые виды порождения этих вещей невозможны по таким законам»
[84]. Кантово разрешение этой антиномии таково же, как общее разрешение им прочих антиномий; оно именно заключается в том, что разум не может доказать ни одного, ни другого положения, так как мы относительно возможности вещей согласно чисто эмпирическим законам природы, не можем иметь никакого определяющего принципа a priori; что, далее, поэтому оба положения должны быть рассматриваемы не как объективные положения, а как субъективные максимы; что я, с одной стороны, должен всегда размышлять о всех событиях природы согласно принципу одного только механизма природы, но что это не мешает тому, чтобы я, когда представится к этому повод, исследовал некоторые формы природы согласно другой максиме, а именно, согласно принципу целевых причин – как будто эти две максимы (они, впрочем, по мнению Канта, необходимы только для человеческого разума) не находятся между собой в том же антагонизме, в котором находятся вышеуказанные положения. Как мы заметили выше, развивая всю эту точку зрения, Кант не исследует того вопроса, разрешения которого единственно только и требует философский интерес, а именно, какой из этих двух принципов истинен сам по себе. Для этой точки зрения не составляет разницы, рассматриваются ли принципы как объективные (это здесь значит: внешне существующие определения природы) или только как максимы субъективного познания. Скорее, наоборот: субъективность, т. е. случайность познания, заключается здесь в том, что познание применяет ту или другую максиму по случайному поводу, смотря по тому, какую из них оно находит подходящей для данных объектов, и что в остальном оно не спрашивает об истинности самих этих определений – все равно, представляют ли собой оба они определения объектов или определения познания.
Поэтому, как бы неудовлетворительно ни было кантовское изложение телеологического принципа со стороны существенной точки зрения, все же остается замечательным то место, которое Кант ему отводит. Приписывая этот принцип рефлектирующейспособности суждения, Кант делает его связующим средним членом между всеобщим разума и единичным созерцания. Он, далее, различает эту рефлектирующую способность суждения от определяющей, которая только подводит особенное под всеобщее. Такое всеобщее, которое только подводит под себя единичности, есть нечто абстрактное, становящееся конкретным лишь в некотором другом, в особенном. Напротив, цель есть конкретное всеобщее, которое в себе же самом имеет момент особенности и внешности; оно поэтому деятельно и есть влечение отталкивать себя от себя самого. Понятие как цель есть, конечно, объективное суждение, в котором одним определением служит субъект, а именно конкретное понятие как определенное само через себя, а другим определением – не только некоторый предикат, но внешняя объективность. Однако это не означает, что целевое соотношению есть некоторый рефлектирующий процесс суждения, который лишь рассматривает внешние объекты согласно некоторому единству, как будто бы некоторый рассудок дал нам это соотношение для помощи нашей познавательной способности; напротив, это соотношение есть в-себе-и-для-себя-сущее истинное, судящее объективно и определяющее внешнюю объективность абсолютным образом. Соотношение цели есть в силу этого более чем суждение, оно есть умозаключение самостоятельного, свободного понятия, которое через объективность смыкает себя с самим собой.
Цель оказалась третьим членом по отношению к механизму и химизму; она есть их истина. Так как она сама еще находится внутри сферы объективности или непосредственности тотального понятия, то она еще испытывает воздействие внешности как таковой и имеет перед собой объективный мир, с которым она соотносится. С этой стороны при рассматриваемом нами целевом соотношении (которое есть внешнее соотношение) все еще выступает механическая причинность, к которой в общем следует причислить также и химизм, но выступает как подчиненная ему, как сама по себе снятая. Что касается более детального отношения, то механический объект, как непосредственная тотальность, безразличен к своей определяемости и, значит, и к тому факту, что он есть нечто определяющее. Эта внешняя определяемость теперь развилась дальше до самоопределения, и тем самым понятие, которое в объекте было лишь внутренним или, что то же самое, лишь внешним, теперь положено; цель и есть ближайшим образом именно само это внешнее для механического объекта понятие. Таким же образом и для химизма цель есть нечто самоопределяющее, приводящее обратно к единству понятия ту внешнюю определяемость, которой химизм обусловлен. Отсюда явствует природа подчинения обеих предыдущих форм объективного процесса; то, другое, которое в них выступало в виде бесконечного прогресса, есть то (положенное вначале, как внешнее для них) понятие, которое есть цель; не только понятие есть их субстанция, но и внешность есть существенный для них, составляющий их определенность момент. Таким образом, механическая или химическая техника по своему характеру, состоящему в том, что она определена извне, сама собой отдает себя на службу отношению цели, которое мы теперь и должны рассмотреть ближе.
