– Но если мы не сдадим его прокурорам вместе с остатками банды…
– Но что, если мы объявим его нашим агентом? Скажем, что он был внедрен нами в банду Джепсона?
– Ты это сам сказал, Миш, я тебя не просил. Они знают, кто у нас эксперт. Они, русские, знают, кто потопил их судно.
– И?
МакПрестон нахмурился.
– Ты же слышал, что говорил президент, – сказал Левински. – Если Румель проявит желание сотрудничать и если мы после проведения полевого расследования сочтем это целесо- образным…
– Мне это очень не нравится.
– Русским это тоже не понравится. Особенно если мы отдадим им алмаз и банду, точнее то, что от нее осталось.
– Судно!
– За судно нам придется принести извинения.
«Отдадим им алмаз, – эхом отозвалось в мозгу Пловца. – О, боже! Ведь Об продолжает долбить этот проклятый алмаз и скоро разобьет его на мелкие куски!»
– Мне придется подумать об этом, – сказал МакПрестон. – Подкинуть русским эту мелкую неприятность доставит мне такое же удовольствие, как и тебе. Но есть и другие соображения. – Он посмотрел на капитана рейнджеров. – Что вы стоите?
– Сэр?
– Отведите нас к профессору Румелю и этой… женщине.
– Сэр, я… я думаю, что нам стоит поторопиться.
– Почему?
– Сэр, я пытался, сэр… но, видите ли, ее работа… она раскалывает Марсианский алмаз.
Пловец не подозревал, что МакПрестон способен так быстро двигаться. Он рывком распахнул дверь кабины, схватил Пловца за руку и бегом потащил его за собой к дому. Следом за ними рванули и вооруженные солдаты. Вся эта толпа вбежала на крыльцо и кинулась в гостиную.
Стекла окон были выбиты, стул перевернут, на стенах виднелись следы пуль. Оцепление расступилось, и МакПрестон с Пловцом ворвались в мастерскую.
МакПрестон резко остановился. Пловец уткнулся ему в спину, а в спину Пловца уперся Левински, бежавший следом.
– Что это за звук? – спросил МакПрестон.
Пловец сразу узнал его. Звук доносился из коридора.
Тук!
Тук!
Тук!
МакПрестон выпустил руку Пловца и ринулся на звук, как бык, сметающий все на своем пути. Тычок сзади от Левински заставил Пловца двинуться следом. Было такое впечатление, что его гонят на казнь. Казалось странным и смешным, что они бежали в такт ритмичному стуку молотка.
Они вломились в мастерскую.
Это помещение казалось не тронутым перестрелкой, если не считать одного разбитого окна. Профессор Румель стоял возле него. Он обернулся на звук шагов, увидел племянника и буднично сказал:
– Конрад, слава богу, ты пришел. Она не делает того, что я прошу.
* * *
МакПрестон остановился в добрых шести футах от того места, где работала Об, и окинул взглядом ее коренастую загорелую фигуру, отметил сосредоточенность, сквозившую в каждом движении, играющие мышцы спины. Пловец и Левински остановились прямо за ним.
Тук!
Тук!
Профессор бросился к Пловцу:
– Здесь творилось что-то невообразимое!
– Господи, Румель, остановите ее! – прохрипел МакПрестон.
– Я пытался, – ответил профессор. – Она просто не обращает на меня внимания.
– Не вы! – заорал МакПрестон.
Тук!
Профессор дернулся и уставился на МакПрестона.
– Может быть, она послушает вас. – МакПрестон умоляюще смотрел на Пловца. Наверное, МакПрестон хорошо запомнил слова капитана о том, что эта женщина играючи подняла одной рукой верстак весом четыреста фунтов.
Пловец попытался заговорить, но горло горело так, словно в него вставили горячую кочергу. Он медленно обошел МакПрестона и, подойдя к Об, коснулся ее руки.
Об бросила молоток и клин и вперила в Пловца такой взгляд, что он предпочел быстро отступить на шаг. Однако, узнав его, Об улыбнулась. Лучистая улыбка загипнотизировала Пловца.
– Об, ты можешь закончить работу, – прошептал Пловец.
Продолжая улыбаться, она подошла вплотную к нему, прикоснулась к его щеке мозолистым указательным пальцем, что служило в ее пещере приглашением и проверкой эмоции, которую она прочитала в его глазах. На его щеке не было шрамов, отсчитывающих прожитые годы, – и кожа его была такой сладкой, такой мягкой… как кожа детей Матери Пещеры. Пловец, кажется, понял ее игру. Он потянул ее в сторону, откинул прядь волос и провел пальцем по ее уху.
Об хотела взять его за руку, отвести к верстаку и показать работу, но боялась нарушить этот молчаливый диалог.
– Кругом свистели пули, – рассказывал между тем профессор Румель, – но она не обращала на них ни малейшего внимания. Она продолжала работать, как будто… – Голос его дрогнул и пресекся. Помолчав, он добавил: – Господи, она же не имеет никакого представления о пулях.
Пловец слышал этот голос, словно во сне. Он при этом боковым зрением видел, что МакПрестон и Левински подошли к верстаку, склонились над ним, о чем-то беседуя. То, что прочитал Пловец на лице Об, делало все остальное неважным и ненужным.
Об вспомнила слова Матери Пещеры: «Это нормально – играть с самцами и пробовать их, но, когда приходит время окончательного выбора, моя волшебная воля скажет тебе, кого выбрать. Ты сразу это поймешь».
Как мудра была Мать Пещеры; она знала, что говорила и что думала Об. Как сильна магия Матери Пещеры!
* * *
Пловец чувствовал, что оживает; это было его второе рождение, оставившее позади смутное воспоминание о прошлой жизни как о времени призрачного небытия. Ему захотелось обнять Об, но он опасался, что она ответит слишком энергично. В приливе нежности она может забыть об осторожности и сломать ему ребра. У нее к тому же не было представления о личных границах, навязанного современной культурой. Можно было только вообразить, что могло последовать после попытки ее поцеловать.
Он медленно отстранился.
Об, отметив его сдержанность, подумала: «Он сейчас думает о бесах-богах. Мы должны отвлечь их, заинтересовать их другими вещами. Тогда они, может быть, займутся своими громами и молниями, а смертным позволят делать то, что интересует смертных».
Но в этот момент Пловец думал не о бесах или богах, а о возможных последствиях. Сейчас он удивлялся тому, что раньше его никогда не интересовали юридические последствия его шалостей. Марсианский алмаз привлекал его, потому что его похищение он считал великолепной веселой забавой. Но после того, что стало происходить с камнем и вокруг него, он понял, что МакПрестон и Левински будут вынуждены выдать его русским. Не могут же они предъявить им груду мелких осколков и сказать: «Простите, парни, но он рассыпался». Все рассыпалось, но единственное, что сейчас вызывало у Пловца страх, – это мысль о том, что станется с Об.
