В следующем пассаже об икебане Окакура превозносит японское уважение к природе, отличающееся от западного пренебрежения и злоупотребления окружающей средой:
Своенравное уничтожение цветов представителями западных общин выглядит еще ужаснее, чем издевательство над ними мастерами цветочной композиции. Количество цветов, срезаемых каждый день ради украшения бальных залов и банкетных столов в Европе и Америке, чтобы наутро их просто выбросить, должно быть неисчислимо громадным: связанной вместе гирляндой можно обмотать целый континент. Рядом с таким откровенным пренебрежением жизнью вина японского мастера цветочной композиции видится несущественной. Он, по крайней мере, бережет хозяйство природы, тщательно выбирает свои жертвы заранее и после их гибели воздает почести их останкам. На Западе выставление цветов напоказ выглядит одним из проявлений пышности бытия богачей — мимолетного каприза. Куда отправятся все эти цветы, когда закончится такой разгул? Не существует безрадостнее картины, чем вид безжалостно выброшенных цветов на компостной куче… Всякий, знакомый с деятельностью наших мастеров чайной церемонии и аранжировки цветов, должен был заметить благоговейное почтение, с каким они относятся к цветам. Они ничего не делают случайно. Каждую ветку или побег они выбирают самым тщательным образом с оглядкой на художественную композицию, сложившуюся в их представлении. Ведь какой же это стыд, если вдруг отрежешь больше, чем на самом деле нужно. В этой связи можно отметить, что они постоянно к цветам подбирают листья, если это к месту, так как в их произведении они представляют всю красоту жизни растения. В этом отношении, как и во многих других примерах, их труд отличается от труда составителей букетов в западных странах. На Западе мы видим только лишь стебли и соцветия в чистом виде без тела, вставленных в вазу без всякого эстетического порядка
[99].
Антизападные настроения усилились в 1919 году, когда в ходе Парижской мирной конференции было отвергнуто поддерживаемое Японией положение о расовом равенстве в Версальском договоре. После войны многие японцы боялись, что новообразованная Лига наций, предшественница ООН, будет настаивать на привилегиях для белых. Японские делегаты в Лигу наций составили проект параграфа для Версальского договора, требующий, чтобы члены коалиции не дискриминировали друг друга на основании расы или национальности, а также чтобы они постарались гарантировать равенство иностранным гражданам, живущим на их территории. Принятие этого положения поставило бы под угрозу сложившиеся империалистические нормы, включавшие колониальное подчинение людей небелых рас. Поэтому другие страны отказались принимать это положение, что вызвало массовое возмущение японцев, в особенности направленное на США, поскольку председателем Лиги наций на тот момент был американский президент Вудро Вильсон.
На антиамериканские настроения в Японии повлиял также американский закон об иммиграции 1924 года, направленный на сохранение идеала гомогенного белого населения в стране. В этом акте предпочтение отдавалось выходцам из Северной Европы: большие квоты были выделены на скандинавов с некоторым допуском людей из Восточной и Южной Европы. Иммиграция из Азии была полностью запрещена, и этот запрет был в первую очередь направлен на японцев, учитывая, что китайцы были официально исключены из этого списка еще в 1882 году. Многие японцы восприняли новый закон как глубокое оскорбление на почве расизма, равносильное объявлению войны между «белой» и «желтой» расами. Громкое самоубийство, выражавшее позицию против американского закона, наэлектризовало население, спровоцировав его на различные формы протеста. Были организованы массовые антиамериканские автопробеги, летом 1924 года распространился бойкот американских товаров и фильмов, подогреваемый широким освещением американского расизма в средствах массовой информации.
Другой элемент нового антизападного движения включал осуждение массового потребления и выбор сельской жизни на природе как противоядие иностранному упадническому стилю жизни. Консервативные чиновники и интеллектуалы воспринимали массовое потребление как расточительную, аморальную роскошь и призывали граждан к экономии и самоконтролю. Они идеализировали сельскую бережливость и потребление традиционных товаров, предостерегая, что городская жизнь ведет к моральному искажению и упадку. Новый городской мир массового потребления и развлечений в 1920–1930-х годах все еще охватывал только 20 % населения страны. Блестящие картинки богатой, волнующей городской жизни вызывали у сельского населения горькое чувство обиды. В провинции все еще не хватало многих базовых удобств — от современной медицинской помощи до гигиеничных систем водоснабжения и канализации. Крестьянам не доводилось пробовать новые экзотические блюда; их рацион был безвкусным и однообразным, многие страдали от недоедания. В эпоху Мэйдзи многие все еще смешивали рис с более дешевыми злаками — ячменем и просом. Однако уже к 1920-м годам даже самые бедные семьи-арендаторы, то есть те, кто тратил на еду половину своего дохода и более, в качестве стандарта «цивилизованной» еды следовали формуле «белый рис и три гарнира» (итидзю сансай, буквально «суп и три блюда»: т. е. суп, рис, соления и еще какое-то блюдо, рыба и т. п.). Однако их гарниры чаще всего представляли собой небольшое количество тофу или маринованные листья и плоды редиса. Основные продукты, такие как соевый соус, мисо и сахар, были предметами роскоши: они редко попадали на стол деревенской бедноты. Об обычной городской еде вроде мясных котлет, хлеба или мороженого им не приходилось даже мечтать. Растущий разрыв между городской и сельской жизнью превратился в огромный источник недовольства 80 % населения, которое все еще проживало в деревнях. Это негодование вызвало поддержку военных фракций в 1930-х годах, поддерживавших идею экспансии на континент как средство улучшения жизни людей в сельской местности.
По мере того как идеологи изображали жизнь в деревне как чистый источник национальных ценностей, в 1910–1920-х годах стали появляться движения, ностальгически ратовавшие за народные обычаи. «Народное ремесло» (мингэй) — движение, возглавляемое Янаги Соэцу (1889–1961), и фольклорное движение, ассоциируемое с Кунио Янагитой (1875–1962), были попытками обнаружить истинный японский дух в повседневной жизни обычных селян, а не в художественных и литературных традициях элиты. Оба деятеля были воспитанниками Токийского императорского университета, хорошо знали западную литературу, искусство и философию — но ирония ситуации в том, что их поиски уникальной японской идентичности происходили под глубоким влиянием западных моделей. Янаги почерпнул свои идеи из английского движения народных ремесел, появившегося под предводительством Уильяма Морриса в качестве протестной реакции на промышленную революцию. Под руководством английского художника Бернарда Лича Янаги и гончары Сёдзи Хамада и Каваи Кандзиро начали это движение, чтобы вернуть былую славу народным ремеслам страны, включая домотканый текстиль, керамическую домашнюю утварь, корзины и простую мебель. В изделиях они ценили неровности и несовершенства, что перекликалось с эстетикой ваби чайных мастеров предыдущих столетий. Янаги в книге «Неизвестный ремесленник» критикует промышленные товары, описывая ценность изделий ручной работы: «По здравом размышлении можно заключить, что промышленность оказала услугу человечеству, принеся дешевые полезные вещи в каждый дом, но за это отобрала у вещей сердце, тепло, дружелюбие и красоту. Напротив, вещи ручной работы, хотя стоят дороже, служат в доме многим поколениям… Вещи заводского производства — дети разума; они не очень-то человечны. Чем шире они распространяются, тем меньше нужен человек»
[100].
