– Прикройте пока тела щитами, как было. После захороним, а сейчас в седла. Цопон, в передовой дозор. Людогор, выстраивай дружину. Боярин Щедр, ты как, со мной?
– Да!
– По ко-оням! Я этих пи…сов зубами рвать буду!
15
Дружины кривичей и черниговцев разделились. Непонятно было, почему кочевники вдруг распылили и без того уменьшившееся в разы воинство. Часть из них двинулась на Уненеж, следуя по летнику вдоль реки, малая часть свернула в лесные чащобы, выискивая поживу в пограничных селениях, спрятавшихся под сенью лесов, а третья часть пересекла Псёл, устремилась в Дикое поле. Попрощавшись с боярином Щедром, Монзырев через брод и неширокую полоску заречного леса вывел своих воинов в степь, крепко уцепился за след половецкого каравана, гнавшего полон. По седым ковылям дружина разогнала бег своих кованых лошадей до галопа, шла лавой, не задумываясь над хитросплетением следа. Только вперед, только бы догнать неприятеля. Версты проносились под копытами скакунов. Следы отчетливо свидетельствовали, что переполненный полоном половецкий курень, не имеющий возможности увеличить скорость передвижения, уже недалече.
Их заметили издалека. На высоком кургане промелькнули едва различимые всадники, одетые в кожу, на невысоких гривастых лошаденках. Да и немудрено было не заметить такого количества бронных воинов, несшихся охотничьим веером, во все стороны сотрясающих землю на многие версты глухими звуками конских копыт. Обогнув курган, далеко в степи дружинники узрели широкий хвост колонны врага и направлявшийся к ней десяток конников, ранее виденных на кургане, смотревшихся крошечными силуэтами. Далеко успели уйти! Только не оторваться им от русов с грузом захваченного хабара и полоном, тяжелым камнем повисшим на ногах.
– Ату их! – взревел боярин, налитыми кровью глазами рассмотрев удалявшийся караван.
Услыхав приказ, воины, пришпорив лошадей, словно спущенный с руки в полет охотничий сокол, ринулись на добычу. Уже понимая, что караван не уйдет, они еще на подходе к нему заметили, как в разные стороны от повозок верхами, по одному и небольшими группками, в степь рассыпались половцы, бросая награбленное и полон, а навстречу дружине кто-то из вождей выводит наспех сколоченную ватагу степных воинов. Из их среды послышались возгласы, знакомые русичам по прежним столкновениям с кочевым племенем половцев:
– Алла билэ! Сарын къоччакъ!
И слитный хор голосов подхватил боевой клич в скоплении бойцов, рванувшихся в последнюю в их жизни атаку:
– У-у-рра-а! Де-ерт! Де-ерт!
Какое-то непонятное мельтешение наблюдалось и в остановившемся караване, но разобрать, что происходит в тылу ворога, пока было невозможно.
Слитный удар страшной силы, и от половецкой ватажки не осталось и следа. Русская лава разметала слабенький заслон. Кого не смогли зарубить в коротком бою, просто затоптали копытами лошадей. Прошли по трупам, будто не заметили препятствия. Справа и слева, огибая телеги каравана, пришли в еще большую ярость от увиденной картины резни. Где-то около сотни степняков практически на глазах дружинников добивала полон. Сотни связанных людей полосовали саблями прямо с седел, не жалея ни женщин, ни детей инородцев. Кровь, как вода, выплескивалась из разрубленных тел, окрасила листья ковыля. Плач и крики о помощи были почти не слышны, уже некому было плакать.
– Бей! Бе-ей! – до хрипоты орал Монзырев, не слыша сам, что подобный возглас ревет вся дружина.
Лавина кольчуг и щитов в едином порыве обрушилась на все живое, инородное, верещащее от боли и страха, заставляя его умереть, пожалеть о том, что это инородное вообще появилось на свет божий.
В захваченном караване, кроме лошадей, из живых существ не осталось никого. Спешившись, русичи окружили место трагедии, осматривали тела погибших пленников, искали своих родных среди них, а найдя кого-то, зверели, на глазах теряли все людское, которое жило в них с рождения.
Привалившись спиной к колесу телеги, Монзырев прижал к груди окровавленный сверток материи. Слезы скатывались по морщинам на его лице, терялись в седых длинных усах. В полотне было завернуто тельце его маленькой дочери.
– Батька! Батька, очнись. Слезами горю не поможешь, – хриплым голосом привел в чувство своего вождя Людогор. – Мои вон тоже здесь. И жинка, и сыночки.
Сотник тяжелой рукой ухватился за край телеги, перевел дыхание. Давалось ему все это нелегко.
– Что дальше делать?
Монзырев, неловко поднявшись, уложил на телегу завернутую в полотно мертвую Ольгушку, окинул взглядом округу, представлявшую собой картину скорби, повернулся к соратнику.
– Передай сотникам, пусть люди сбрасывают барахло с повозок. Всех наших покойников грузят на них. Караван повернуть на Русь, в сопровождение отрядить один десяток воев.
Монзырев с усилием задавил в себе готовый вырваться из груди всхлип.
– Как реку пересекут, пусть захоронят.
– Ясно. Нам-то как дальше?
– Дальше? Дальше… Цопон! – позвал стоявшего неподалеку печенега.
Старик молча подошел, отводя взгляд от глаз боярина, уважая его скорбь по погибшим.
– Половцы не все погибли, многие разбежались. Мыслю, что их следы поведут к одному и тому же месту. Ставь на след охотников, а уж дружина пойдет за ними.
– Сделаю, боярин.
Следопыты Цопона, пастухи, рожденные в степи, читали след, оставленный беглецами, как прилежный ученик читает открытую книгу. К половецким аилам, движущимся в южном направлении на своих громоздких телегах, запряженных быками, воины Монзырева вышли под вечер. Вести, принесенные сбежавшими половцами в родные вежи, заставили стойбища, разбросанные по выпасам, сняться с мест и попробовать уйти в глубину степного моря, попытаться спрятаться, раствориться на его просторах. Звуки ударов плетей о землю, копыт тысяч голов перегоняемой скотины, мычание, блеянье, ржание разносились по всей округе. То тут, то там были заметны следы погасших кострищ, мест стоянок людей. Казалось, сама степь пришла в движение и пытается сбежать от настигавших ее русичей. Половцы уходили не единой ордой, и даже не куренями, уходили кошами, каждый аил сам по себе, авось кто-то и прорвется, если орду захотят преследовать. Теперь-то старики в кочевьях осуждающе заявляли о недальновидном поступке хана Селюка, ушедшего из степей в леса на север и бросившего на произвол судьбы роды без прикрытия воинов. На всю орду глупец оставил лишь один курень для охраны, теперь куренной Туду, жирный прощелыга, прикрыл своей тысячей воинов только роды своих аилов. На призыв стариков других куреней отмахнулся рукой, сказал, что мертвый хан ему теперь не указ. Йазук утрюк! Великий Тенгри видит все, чем живет степь! Он накажет семуза Туду.
Распаленные местью кривичи ждать до утра не стали. Ночь для половцев и русичей превратилась в сплошную пелену кровавого тумана. Печенеги отсекали голову очередного коша, схватывались в сабельном бою с немногочисленными воинами, перегонявшими стада, а русичи проходили вдоль повозок на больших оплетенных лозой колесах, гвоздили пиками и стрелами находившихся в них людей чужого племени, мстили за своих родных, за набег на Русь. Арьергард дружины следом врукопашную добивал всех, кто пытался спрятаться от возмездия. После жестокой разборки дружина перемещалась на другое место, где был выявлен очередной кош, и все начиналось заново. Русичи без устали выполняли грязную работу. Их лошади, уставшие от беспрерывного перехода и бесившиеся от запаха крови и вида мертвых тел, покрылись потом и хлопьями пены, пытались противиться седокам, но русы как заведенные догоняли аилы и убивали, убивали, убивали…
