И все-таки приверженцы течения тэндай всегда сохраняли отчетливую особенность — склонность к научному и интеллектуальному подходу (в отличие от эмоционального), а также поддерживали более тесные, чем представители сингона, связи с правящей частью двора. Скажем откровенно — в суждениях об относительном духовном прогрессе людей, не являющихся монахами, тэндай опирался на существующую классовую структуру: те, кто по праву рождения жил в благоприятных обстоятельствах, пожинают плоды особых заслуг в прошлых жизнях и могут рассчитывать на дальнейшие благословения в будущих. И хотя всем существам суждено спастись, в религии, как и во всем остальном, аристократы стоят выше простолюдинов. Нетрудно понять, почему это учение процветало в хэйанской Японии, представлявшей собой преимущественно аристократическое — то есть такое, в котором власть принадлежит знати, — общество.
Как религии аристократии и религии правительства, сингон и тэндай обеспечивали защиту двора и государства. В периоды политической нестабильности, связанной с вступлением на трон нового императора или восстаниями в провинциях, а также если случались природные катастрофы, монахи обеих школ проводили особые ритуалы. Так повелось еще со времен Нары, но в эпоху Хэйан связи буддийских школ с двором окрепли, и их участие в жизни общества и правительства уже не ограничивалось лишь чрезвычайными ситуациями.
Контакты буддийских монахов (как и всех остальных) с Китаем ослабли, хотя окончательно, конечно, не прервались. С тех пор когда японский буддизм был лишь ответвлением материкового, многое изменилось. В эпоху Хэйан он стал гораздо более зрелым и приобрел национальный характер. Религия вслед за политикой и литературой постепенно все больше врастала в родную почву.
Таким образом, хэйанский буддизм в общих чертах воспроизводил систему привилегированных групп и местной независимости в широких рамках национального единства. Буддийские школы были глубоко вовлечены в развитие сёэнов и, как институт представителей столичной элиты, относились к той же категории, что и знаменитые аристократические семьи. Подобно последним, они оставались отдельными и в какой-то мере конкурирующими силами, а их конечную власть обеспечивали тесные связи с двором. В то же время эти религиозные школы значительно выиграли от ослабления правительства, что позволило им накопить огромные богатства на основе сики и пользоваться существенной политической свободой.
Безусловно, буддизм не просто пассивно приспосабливался к преобладающим светским тенденциям — он, со своей стороны, оказывал на общество положительное влияние. Японская политика при Фудзивара и отрекшихся императорах была совершенно лишена жестокости и не сопровождалась кровопролитиями, и это хотя бы отчасти является заслугой буддийских поучений о святости жизни.
В хэйанский период буддизм перестал быть исключительно аристократической религией. Распространяясь среди простых людей, он (как всегда) нес с собой искусство, но главное — ремесла и возможность обучения. В конечном счете хэйанский буддизм очень многое сделал для того, чтобы технологическая и культурная пропасть, отделяющая провинции от двора со времен реформ Тайка, перестала быть непреодолимой, и этот вклад был особенно важен на севере Хонсю, где возникали новые поселения растущей империи.
Буддизм в любой своей форме всегда являлся миссионерской религией. Буддизм махаяны не только стремился привлекать новообращенных, но и поглощал местные верования. В эпоху Хэйан синтоистские святилища по всей стране были заняты буддийскими монахами.
Божества, для которых изначально эти обители построили, почитались как малые проявления вселенского Будды, а освященные веками деревенские праздники и другие общинные обряды теперь продолжали проводить под покровительством буддистов. Слияние буддизма и синто (рёбу-синто, или двухчастное синто) господствовало в Японии с XI века до середины XIX века. Даже после насильственного разделения двух вероисповеданий по политическим причинам в 1870-х годах эта синкретическая религия продолжала жить в народе.
В Сарасина никки, написанной в XI веке, есть эпизод, рассказывающий, как мать писательницы заплатила монаху, чтобы тот увидел будущее ее дочери во сне. Сон монаха показался девушке таким бессвязным, что поначалу она не придала ему значения. Однако перестать думать о нем не могла, и тогда кто-то посоветовал ей помолиться небесному сияющему великому божеству. Девушка признается, что не знала о таком божестве и впервые услышала о богине солнца — верховной богине синтоистского пантеона, мифической прародительнице императорской семьи, только расспросив одного из своих друзей. Это наглядно свидетельствует о том, до какой степени буддизм вытеснил синто к концу Х века. Кроме того, этот эпизод дает нам некоторые представления о роли снов и суеверий в хэйанской религии. Тайное учение сингона о заклинательном могуществе мудр и мантр подкрепляло магическое и мистическое мировоззрение людей, а ритуальные практики, которым отдавали предпочтение и сингон, и тэндай, усиливали этот эффект.
Особенно сильной была вера в злых духов. В хэйанской литературе есть истории о ревнивых женщинах, чей дух из мести вредит соперницам и часто приводит их к гибели. Болезнь приписывали действию злых духов, поселившихся в теле захворавшего человека. Помощь ему состояла в основном из молитв. Буддийские священники присутствовали при важных моментах жизни — рождении, тяжелом заболевании и т. д. Ссылаясь на сверхъестественные силы и злых духов, традиционная религия в Японии, как и везде, пыталась дать объяснение нежелательным событиям, а с помощью молитв и заклинаний обеспечить избавление от них.
Конечно, литература эпохи Хэйан показывает нам, что существовали и более возвышенные религиозные озарения и практики. Приведем один пример. В Сануки-но Сукэ-но никки рассказывается, как тяжелобольной император Хорикава присоединяется к чтению мантр, которые монахи произносят, дабы он выздоровел. Император читает священные стихи по памяти. И он, и монахи понимают, что его состояние безнадежно… Они больше не стремятся предотвратить неотвратимое магическими заклинаниями, но ищут утешения перед лицом смерти. Вся эта сцена исполнена глубоко прочувствованной веры
[63].
8. Архитектура и искусство в эпоху Хэйан
В эпоху Хэйан влияние материковой культуры в искусстве и архитектуре как науке проектировать и строить здания и сооружения сохранялось, но начиная с IX века внутренние творческие процессы привели к возникновению характерных японских стилей. Позднехэйанский период ознаменовался постепенным обращением взора культуры на провинции и простых людей и удалением от религии как источника вдохновения. В результате архитектура и искусство перестали быть связаны исключительно с религиозной и придворной жизнью в Киото, хотя продолжали нести на себе отпечаток буддийских идей и аристократического вкуса.
Архитектура
Здания, предназначенные для официальных придворных церемоний, естественным образом тяготели к монументальному симметричному стилю, принесенному в предыдущую эпоху из Китая. Прекрасный пример публичной светской архитектуры — Дайгоку-ден (Великий зал государства), где проходили коронации и другие важнейшие дворцовые мероприятия. Это здание, реконструированное в меньших масштабах в XIX веке в храме Хэйан в Киото с его мраморным полом, черепичной крышей и ярко-красными стенами, почти полностью повторяет китайские прототипы. Для сравнения, другой дворцовый зал, Сисин-ден (павильон для аудиенций), тоже монументален, имеет больше отличительных японских особенностей (простота и экономия строительных материалов). Он почти целиком построен из дерева и покрыт вместо черепицы корой кипариса. Со времен постройки Сисин-ден часто постигала общая для японской деревянной архитектуры судьба — он не раз горел. Нынешний зал датируется серединой XIX века, однако в точности воспроизводит оригинал.
