– Политика, политика… Династия преуспела в этом. И все же вернемся к вопросу: отчего вы угрюмы, сир Уильям?
– Вчера я ехал во главе парада, Ориджин. В задницу моей кобыле дышали четыре тысячи солдат. Сверкали во всем блеске, как ты выразился. Так вот, из этих четырех тысяч от силы две сотни когда-то бывали в настоящем бою. Знаешь, меня немного тревожит этот факт.
– Понимаю, – без тени сарказма кивает Эрвин и поднимает кубок. – Выпьем же за славное войско, созданное для парадов! …Кстати, если ничего не придумаете, через два хода вы проиграли.
– Вот же северный черт!
В землянке сыро, темно, пахнет плесенью, как в заброшенном погребе. Вход закрыт деревянным щитом, волк вряд ли сможет отодвинуть его и войти. Это хорошая новость. В щите прорезано квадратное окошко – единственное отверстие, впускающее в землянку свет. Днем света мало из-за облаков, ночью – и вовсе нет. Черная тьма сменяется серой тьмой. Можно считать сутки – было бы желание.
Лекарь сказал бы: перевязки нужно делать дважды в день – утром и вечером. Лекари любят привязываться к утрам и вечерам, Эрвин хорошо это знает со времен простуженного детства. Но утро и вечер потерялись из-за сумрака. Эрвин просыпается под звук воды: она журчит, когда дождь, и сочится капельками, когда дождя нет: клап-клап-клап. Он делает себе очередную перевязку. Свет почти и не нужен, кисточку и ветошь легко найти на ощупь, мази – различить по запаху. Рана на ощупь – такая же, как и была: огненно болезненная и скользкая от сукровицы. Кажется, края слегка припухли. Приходится раздвигать их пальцами, чтобы проникнуть кистью внутрь.
Лекарь бы сказал: рану нужно зашить, иначе в ней может поселиться хворь. Но другой бы сказал: нужно оставить открытой, чтобы рана дышала, иначе под швом она непременно загноится. Эрвин чуть не воет от боли, прикасаясь к разрезу мягкой кисточкой. Страшно представить ощущения от иглы. Поэтому он верит второму лекарю – тому, кто не велит зашивать.
Третий лекарь сказал бы: нужно хорошее питание. Рана отбирает силы, их нужно восстанавливать. Хорошо подойдет пшенная каша, куриный бульон. В распоряжении лорда Ориджина нет подобных лакомств. Есть сухари, несколько задубевших лепешек, полдюжины луковиц, шмат вяленины и кусок безумно соленого сыра. Почти все те запасы, с которыми он покинул разгромленный лагерь. Аппетит пропал на второй день. Внимая лекарю, требующему питаться, Эрвин старался впихнуть в глотку что-нибудь съестное. Сухомятка становилась поперек горла. Какое-то время он боролся с собою, потом плюнул. Довольно того, что я терзаю себя мазями и кистью. В конце концов, насильственная кормежка пойдет только во вред. Наверняка найдется лекарь, кто скажет именно так.
А вот пить хочется часто. Куда чаще, чем прежде. Это мешало бы и доставляло неудобства, если бы не порывисто налетающие дожди. Среди дюжины щелей в потолочном настиле есть одна особенно приятная: от нее до лежанки – всего фут. Протяни руку, подставь кружку – через пять минут будет полна. Можно перелить воду в бурдюк, про запас, и поставить кружку снова наполняться. Пожалуй, даже нужно. Только лень шевелиться: так удобно лежать на спине!.. Эрвин пропустил один дождь, не пополнив запасы. После промучился жаждой всю ночь, язык и губы превратились в пергамент. Но все равно не заставил себя подняться и пойти к ручью – трудно, больно, лень. А к жажде можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть, на самом деле. Если уж привык к путешествию!.. Он пролежал ночь и полдня, равнодушный к жажде и начинающейся лихорадке…
Хлынул новый дождь, наполнил сосуды. Водою из миски Эрвин промыл рану и затрясся от холода – лихорадка набирала сил. Воду из кружки выпил залпом. Пожар во рту не угас, но веки приятно отяжелели. Мазь… кисточка… Эрвин притронулся к груди, вздрогнул, устало опустил руку. Лень… и так все идет хорошо, рана заживает… хочется спать. Отчего не спать, если хочется?
Во сне выздоравливаешь – так говорят…
– Что мы будем делать, когда доберемся в Беломорье? – спрашивает Иона София Джессика.
Ей двенадцать, Эрвину четырнадцать. Они лежат на соломенных тюфяках в комнатушке постоялого двора. Темно. В кабаке внизу кто-то горланит «Слепого лучника».
– Сядем на корабль, конечно.
– Какой?
– Откуда мне знать? Милая сестрица, по мне, так каравелла от брига отличается лишь количеством букв.
Иона хихикнула и ткнула его кулачком в плечо.
– Нам хватит денег?
– Мы взяли, сколько могли. Должно хватить.
– А если не хватит?
– Продадим лошадей.
– А если и тогда не хватит?
– Иона, ты говоришь, как купчиха. Деньги – чушь! Что-то придумаем.
Сестра довольно хмыкнула, поскольку желала именно такого ответа.
– А куда поплывем?
– Моряки говорят: пойдем.
– А я говорю – поплывем! Так куда?
– Ты знаешь, куда.
– Я все ответы знаю наперед, милый братец. Но слушать-то приятно!
– В южные земли, твои любимые.
– В Шиммери?
– Там слишком светло. Не терплю яркое солнце. Мне больше по душе Дарквотер.
– А мне – Шиммери!
– Идет, сестрица: я доставлю тебя в Шиммери, а сам отправлюсь в Дарквотер.
Он заслужил новый тычок и следом – нежное поглаживание.
– В этих тюфяках есть клопы, – отметила Иона.
– Противно?
– Да… и восхитительно!
– Представь: до нас здесь спали крестьяне, что моются дважды в год и воняют навозом.
– Или разбойник со шлюхой, да?
– Или старик, весь покрытый лишаями.
– Какая гадость!.. – Северная Принцесса возбужденно приподнялась на локте. – А представь, хозяин забудет, что отдал нам эту комнату, и сдаст ее вновь. Четверым толстым пьянчугам и омерзительной девице – вот этой с визгливым голосом, слышишь?..
– И вот-вот все они ввалятся сюда, – подхватил Эрвин, – с ними будет боевая свинья в поводу, столь же свирепая, сколь розовая, по имени Бригитта.
– Они увидят нас и вскричат: «Убирайтесь! Освободите нашу комнату!»
– Они не смогут так сказать. Они пьяны в стельку. В лучшем случае: «Ур-бир-айтесь! Это наша ко… ик!.. вот».
– А мы ответим: «Ориджины не отступают!»
– Глупая идея, сестрица. Тогда они узнают, кто мы. Придется их всех убить.
– Кроме Бригитты – мы пожалеем ее, она такая розовая… И сбежим через окно.
– Ориджины не отступают?.. – усмехнулся Эрвин.
– Если в окно, то можно.
В комнате действительно смердело – если не навозом, то, по меньшей мере, плесенью. Клопы давали о себе знать. Голоса снизу сделались совсем уж неразборчивыми, но оглушительно громкими. Брат и сестра помолчали в темноте. Эрвин знал, что на губах Ионы играет улыбка.
