– Почему так думаешь?
– Леди Иона… она слишком… слишком благородна, чтобы торговать божьими дарами.
– Пх!
– И еще, ей было слишком наплевать на меня. Кабы продавали ее родовую святыню, она беспокоилась бы.
– Хорошо, молодчинка, – толстяк потрепал Хармона по волосам, словно собаку. Торговец не удержался и вздрогнул. Тучный мужчина наклонился и прошептал ему в ухо – дыхание отдавало кислятиной:
– А твой этот воин, Джоакин, он откуда взялся?
– Причем здесь… – Хармон осекся, когда тюремщик сдавил ему плечи, вогнав указательные пальцы повыше ключиц. У него оказались на диво сильные руки. Хармон дернулся от боли. – Я нанял Джоакина в Смолдене! Сейчас расскажу, как все было!
Выслушав рассказ про потешный бой, мужчина оставил в покое Хармоновы плечи и вернулся на место.
– Этот Джоакин – он странный в чем-то?
Хармон слабо улыбнулся:
– Он, добрый господин, почти во всем странный. Легче перечислить, чем он не странный: дерется хорошо. А в остальном – посудите сами.
Он рассказал о Джоакиновых мечтах, о странице из «Голоса», о заранее придуманном дворянском гербе, о леди Аланис Альмера… Позабыл про искровый кинжал, но потом вспомнил, упомянул и его.
– Стало быть, ты нанял странного охранника с искровым кинжалом, – проворчал тучный тюремщик. И так это значительно у него вышло, что Хармона осенило.
– Вы думаете, Джоакин служит на сторону?..
– Нанял ты, значит, странного охранника, – повторил толстяк. – Этот охранник зачем-то с шейландовцами пособачился. Потом защитил тебя от мелкого лордика. Потом с чего-то размечтался про замок и герб. Занятно выходит…
– Добрый господин, не верится мне в это…
– Да ну?
– Джоакин – он добрый малый… Глупый, горячий, голова в облаках… но добрый. Он даже разбойников в лесу не порезал насмерть, старался лишь ранить.
– Угу…
– Да и слишком у него башка всяким рыцарством забита. Разве смог бы он так ловко схитрить?
– Угу…
– И не знал Джоакин о Предмете, вот что! Кабы он служил графу, то мог бы сам привезти мне Сферу для продажи, незачем было в Уэймар ездить. А кабы служил кому-то другому – так откуда ему было в Смолдене знать, что именно мне граф поручит продать святыню, если я и сам тогда этого не знал? Я даже не знал, заеду ли в Излучину за письмом – это только по ходу решилось!
– Угу… – снова буркнул тюремщик и вдруг спросил: – А где сейчас этот Джоакин?
Хармон сглотнул.
– Я не знаю, добрый господин. Мы ведь повздорили перед самым… ну, перед тем как вы меня…
– Повздорили, значит?
– Верно. Он, Джоакин, шибко нос задрал: дескать, он – герой, а Хармон-торговец – отребье. Я ему не спустил, мордой натыкал. Он разобиделся и ушел. Так все было!
– Так было, значит?
– Да вы слуг своих спросите! Они когда в гостиницу пришли, то там всех моих людей застали, а Джоакина-то и не…
Хармон осекся. Тьма! Проклятая тьма! Мои люди в гостинице – что с ними сделали?! Как же я не вспомнил раньше? Бедняжка Полли! Где ты, что с тобой?
– О чем подумал? – требовательно бросил тучный.
– Мои люди, добрый господин… Что с ними будет?
– От тебя зависит, дружок. И что с тобой самим будет – это тоже.
– Добрый господин, могу ли я спросить, они все живы? Там девушка была, Полли…
– Потрудишься как следует – выживут.
– Что мне сделать? Только скажите!
Тюремщик расплылся в неприятной ухмылке.
– Всякие есть мыслишки. Но ты сперва посиди еще недельку со своим новым приятелем, подумай – авось еще что полезное вспомнишь.
– К Джеку?! Добрый господин, смилуйтесь! Я не переживу еще неделю! Я не молод, тело стареет, силы уже не те! Вы убьете меня!
Тучный развел руками.
– Добрый господин!.. – Хармон рванулся вперед, собираясь упасть на колени. Его щиколотки были привязаны к ножкам стула, и он опрокинулся навзничь, увлекая за собой табурет.
Тюремщик расхохотался:
– Шут бородатый! Ладно, я дам тебе фунт сухарей. Смотри, не сожри сразу же, а то еще лопнешь. Ну-ка, браток, выдай ему гостинец и отправляй к Джеку!
Давешний верзила с дубинкой – он сменил кожаный фартук на красную рубаху – отвязал Хармона от стула, поднял на ноги и надел на голову мешок.
* * *
Я пропал. Мне конец, – думал Хармон Паула Роджер. Пахло сыростью и тлением. Стояла кромешная тишь. Слышно было, как по стене сбегают капли воды.
Он съел все сухари в тот же день, когда получил их. Сперва аккуратно разделил на семь горок – из расчета на неделю. Разложил вдоль чистой стены. Чистая стена – противоположная той, у которой сидит мертвец. В каждой горке вышло по пять сухарей, кроме последней – в ней было четыре. Если удовлетвориться пятью в день, то можно прожить неделю. Хармон принялся за первую горку. Размочил сухарь в тонкой полоске влаги, тянущейся по стене. Для этого пришлось прижать его к трещине на долгие минуты, поворачивая то одной, то другой стороной. Затем Хармон Паула сунул его в рот. Говорят, с голодухи даже редька слаще меда. Хармон убедился в обратном: сухарь не показался изысканным лакомством. Это был безвкусный кусочек хлеба, и он был чертовски мал. Сухарик упал в желудок, как в черную бездну, и исчез без следа. Голод ничуть не стал слабее.
Хармон размочил и проглотил второй, третий. Пропасть не заполнялась, а, напротив, становилась все более ощутимой и зияющей. Пульсировала в брюхе, рычала и царапалась – дикий зверь, которого малая добыча не удовлетворила, а лишь раззадорила. Казалось, вот-вот желудок начнет всасывать и переваривать сердце, легкие, печень Хармона.
Следующие сухари он сгрыз, не размачивая. Не терял времени попусту – просто швырял в рот и ожесточенно жевал, постанывая от злости и нетерпения. Когда первая горка подошла к концу, голодный зверь в брюхе еще только лишь проснулся и приступил к трапезе.
Беды не будет, если съем и вторую, – утешал себя Хармон. На семь дней растянуть или на шесть – велика ли разница? Все равно ведь не знаю, когда начинается и кончается день!.. А пальцы тем временем уже совали в рот новые и новые сухари. Зверь в желудке ревел: «Еще! Еще! Еще!», и угрожающе царапал когтями кишки. Хармон иступленно грыз и глотал, грыз и глотал, грыз и глотал. Успел заметить, что приступил уже к третьей горке, а затем мысли пропали вовсе. Осталось одно лишь ощущение: сладостная тяжесть в желудке, что росла с каждым кусочком пищи. Не властный над собою, Хармон остановился лишь когда потянулся пальцами за очередным сухарем и нащупал голый каменный пол.
А немного погодя начались муки. Сухой хлеб быстро впитал всю влагу, что имелась в желудке, и превратился в жесткий, грузный ком. Давил, распирал изнутри, пронизывал внутренности спазмами боли. Хармон пришел в ужас от мысли, что не сможет удержать в себе пищу. Приник языком к струйке воды и запоздало принялся запивать сухари. Вода сочилась медленно, трудно было устоять в неудобной позе так долго, чтобы сделать несколько глотков подряд. Хармон глотал, устало падал на пол, но, мучимый болями в животе, снова вставал и пытался напиться, и снова находил силы лишь на несколько глотков. Он не знал, какую боль способны причинить каленые клещи или Спелое Яблочко… но те страдания, на какие обрек его фунт сухарей, оказались худшей мукой за всю его жизнь.
