Изнуренный и отупевший от боли, Хармон тер себя по животу. Распахивал камзол, клал руки на голое раздувшееся брюхо и люто ненавидел себя. Дурак! Прожорливый дурак! Что ты натворил, пустая твоя башка?! Спазм сводил тело, он терзал руками собственную бороду, комкал одежду. Пальцы нащупывали вышивку на камзоле – дворянский вензель. Джек, – думал Хармон, – Джек! Ты тоже сожрал сразу все, как я, и от этого помер? Нет уж, точно нет! Ты был умнее, ты все разделил ровнехонько на неделю, и нашел способ отмерить время, и не съедал ни крошки сверх меры. Эх, Хармон, Хармон… Дурачина! Ааа, как больно-то!
Спазмы накатывали волнами, и, едва они отступали, Хармон принимался пить. Одни боги знают, каких усилий ему это стоило, но торговец все же сумел слизать достаточно воды, чтобы размочить сухой ком в желудке. Спустя время, боль пошла на убыль, и узник забылся сном. Проснулся от холода, запахнул камзол, сжался в комок и уснул опять.
Когда пробудился вновь, голова была ясна, в теле ощущались силы… но желудок был пуст. Сосало под ложечкой. На всякий случай, Хармон ощупал пол вдоль всей чистой стены. Результат, впрочем, он знал заранее: ни единого сухарика. Вчера он съел все до последнего.
Я пропал, – подумал Хармон. Подохну от голода.
Толстяк сказал: «Посиди еще недельку». Шесть дней без еды можно вытерпеть. Но сейчас голова работала ясно, и Хармон понимал: через шесть дней его отсюда не выпустят. Зачем им это? Ведь он рассказал все, что знал! Какой еще прок тюремщикам от бедного узника? Им больше нет резона даже говорить с ним! А уж отпустить на волю – это и вовсе сказка! Ведь он, Хармон, знает и похитителя Предмета, и подлинного хозяина! Отпусти торговца – и он расскажет обо всем графу Виттору, тогда барон Деррил не оберется неприятностей. А зачем это барону? Не проще ли похоронить Хармона заживо и забыть о нем?!
Дурак! Дубина! Болван! Ну и болван же я был, что все рассказал честно! Надо было пытаться выкрутить, схитрить, придумать что-то. Соврать, допустим, что я должен показаться людям графа в определенный день в назначенном месте, иначе граф поймет, что Предмет украден. Сказать, будто Шейланд знает, что я направлялся к Деррилу, и за мною следят графские воины. Не думаете же вы, добрый господин, что граф доверил мне такую ценность и не послал никого проследить за мною?! Или еще лучше: это не лорд Виттор дал мне Предмет, а леди Иона. И так сказала при этом: «Мне служат высокородные рыцари-кайры, никто из них не станет пачкать руки продажей святыни. Но они пойдут за вами следом, любезный Хармон, и обеспечат защиту вам и Предмету – за это можете быть спокойны». Вот что надо было сказать тюремщикам! А потом прибавить этак вкрадчиво: «Вы же знаете, добрые господа, что воины Севера – люди без души. Слыхали поговорку: скорее лев зарыдает над добычей, чем кайр помилует врага. Вообразите, дорогие мои, что с вами сделают северяне, когда придут сюда?..»
Эх, дубина! Задним числом всегда так хорошо думается! Столько отличных мыслей приходит – да поздно! Еще вчера я имел неслыханную роскошь: возможность говорить. И, дурак, даже не понял, насколько это важно и как легко этого лишиться! Я говорил с тюремщиком – значит, мог его обхитрить, умаслить, подкупить, запугать, убедить… Но ничего не сделал, только блеял трусливо, как овца! А сегодня – упущено, миновало. Было и сплыло. Я все рассказал вчера – им больше нет смысла говорить со мной! Какая бы спасительная мысль не пришла теперь – бесполезно. Не будет больше шанса что-то сказать или сделать. Остаток дней я проведу в гробу.
Он зарыдал, сотрясаясь всем телом. Слезы полились по щекам и грязной бороде. В отчаянии Хармон забил по камням руками, ногами, затылком. Дурак, дурак, несчастный дурак!
Наткнулся пяткой на череп Джека и со злобой пнул. Вот костяшка, в которой мозгов было побольше, чем у Хармона-торговца! Джек уж точно не выложил все, как гимназист на уроке! Сказал тюремщикам: «Провались во тьму! Ни слова не скажу». Они взялись ломать ему кости и сдирать кожу. Когда прервались, Джек говорит тюремщику: «Исполни мою последнюю просьбу, тогда расскажу, что знаю». Тюремщик: «Какую просьбу?» А Джек: «Зажми мне нос». Тюремщик удивился: «Это еще зачем?» А Джек в ответ: «Чтобы не чуять, как смердит дерьмо, из которого ты сделан! Остальные пытки – пустяки, а вот вонь твою, боюсь, не выдержу!» Тогда уж они крепко за него взялись… но все равно ничего не смогли выжать, потому и бросили Джека сюда, в подземелье – решили, что если не боль, так голод из него вырвет признание. Голод и мороз.
Голод, и мороз, и тьма, и смертный ужас.
Хармон вновь мерил камеру шагами, натыкаясь на стены. Подпрыгивал, пытаясь согреться. Прижимал язык к камням, пытаясь напиться. Мял и бил собственный живот, пытаясь умерить голод. Против ужаса средства не было. Я пропал. Мне конец. Мысль грызла, терзала, сверлила, не отступая и не слабея. Любая боль со временем тупеет, входит в привычку. Но не страх – нет! Эта тварь днем и ночью одинаково яростна, она не знает усталости! Я пропал. Мне конец. Милостивые боги, мне конец! Нет! Прошу, нет!
Хармон молился… когда не вышагивал по комнате, и не корчился от голода, и когда ужас позволял ему связать хоть несколько слов. Молился Елене Прозорливой – святой покровительнице купцов. Елена не отвечала ему, и Хармон хорошо знал, за что святая на него гневается. Ему был дан прекрасный товар, а он – дубина! – провалил все дело. Пожадничал, ушел от корабельщика, ради лишних восьмисот эфесов поперся к жестокому барону – и вот, получай! Права Елена, что не отвечает! Какой из Хармона торговец, если так оплошал!..
Он молился святой Вивиан – Праматери графа Виттора, и Светлой Агате – Праматери леди Ионы. Он не знал молитв этим святым, поэтому обычными словами рассказывал им, как все было, и шептал сквозь слезы: «Пощадите! Пошлите спасение, умоляю вас! Святые матушки, дайте мне выжить! Ведь я старался ради ваших детей, помогал любви графа… За что же со мною… так жестоко?..» Вивиан молчала, как и Агата. Святые видели Хармона насквозь и знали, что он лукавит. Торговец хотел набить свой кошелек, за то и поплатился.
Хармон облизывал влажную стену, размазывал по щекам слезы и принимался молиться Праматери Янмэй – величайшей изо всех. «Пресвятая матушка, сжалься надо мною, пошли мне крошку твоей милости! Ведь недаром прозвали тебя люди – Янмэй Милосердная! А еще зовут тебя – Янмэй Избавительница, Янмэй, Несущая Спасение! Спаси меня, избавь от страданий, молю тебя, всеблагая матушка!»
Янмэй Милосердная, Праматерь императоров Блистательной Династии, ответила Хармону-торговцу. Озарением возникла в его голове сценка – всплыла из глубины памяти, давным-давно услышанная и позабытая. Хармон вспомнил, отчего святую Янмэй зовут Милосердной. Вспомнил – и похолодел. Святая Ульяна – семнадцатая Праматерь, не имеющая потомков – столкнулась в лесу с клыканом. Зверь разметал воинов и продырявил Ульяну своим рогом. Рана была столь страшна, что не осталось надежды на спасение: даже Священные Предметы оказались бессильны. Ульяна взмолилась, чтобы воины избавили ее от страданий, но никто не решался поднять руку на посланницу богов. Лишь один человек осмелился пойти на это. Хрупкая девушка по имени Янмэй вогнала стилет в сердце Ульяны, подарив ей милосердие…
