– Это вовсе не сложно, милорд, – ухмыльнулся Джемис. – Да, вы можете на меня рассчитывать.
– И вторая просьба. Всегда говорите мне правду.
– Клянусь быть честным пред лицом сюзерена, – повторил Джемис церемониальную фразу.
– Я не об этом. Такими словами кайры клянутся моему отцу, а позже говорят лишь то, что он хочет услышать. Говорите мне правду, какой бы мерзкой она ни была. Как о фехтовании, как о неженке.
– Это мне по душе, милорд, – кивнул Джемис.
– Клянетесь?
– Клянусь.
Воин повернулся к долине:
– Как раз есть наготове одна правда. В замке что-то неладно, милорд.
– С чего вы решили?
– Искровые фонари. Их зажгли, хотя еще не стемнело.
* * *
– Вы кто такие? Зачем явились?
Эрвин и Джемис – оба опешили. Где это видано, чтобы простой городской стражник задавал вопросы кайру?! А о герцогском сыне и говорить нечего!
– Отпирай, дубина, – рыкнул на него Джемис. – У тебя глаза гноем заплыли? Не видишь, что ли, кто перед тобой?
– Вижу, что воины, – сказал охранник сквозь зарешеченную форточку. – Но как же я впущу? Ворота-то заперты.
– Да ты наблюдателен, как Праматерь Елена! – оскалился Эрвин. – В том и дело, друг мой философ, что ворота заперты! Сквозь запертые войти сложно. Отопри их живо и не заставляй просить дважды!
– Не велено отпирать, сударь, в особенности тем, кто при оружии.
– А с какой тьмы вы их заперли? – возмутился Джемис. – Город закрывается после вечерней песни, а она еще звучит.
– Так, как вы говорите, было раньше. Но вот уж полмесяца, как запираемся при начале песни. Герцог повелел, ничего не могу сделать.
Джемис нахмурился:
– А командует охранением кайр или такой же баран, как ты?
– Кайр Гленн командует.
– Так зови его живо! Пускай он мне сам скажет, что не впустит в город братьев по оружию!
Стражник нехотя ушел. Эрвин шепнул Джемису:
– Если кайр Гленн меня в лицо не узнает, то и не говорите ему, кто я.
– Почему, милорд?
– Так будет лучше. Странное что-то здесь творится… хочу сперва понять.
Командир привратной стражи, действительно, не признал Эрвина. Но Джемис был ему знаком.
– Лиллидей?.. Стоило бы вам пораньше успеть.
Он поколебался и все же отдал приказ открыть калитку. Но встал в проходе, загораживая путь.
– А что за молодчик с вами, кайр Джемис?
– Отвечу сразу, кайр Гленн, как только пойму, какое вам до этого дело.
– Странно вы двое смотритесь. Парень тощий, а конь под ним хороший, не хуже вашего. Парень при мече, а вы, кайр, – нет. Если б я вас не знал, то решил бы, что вы – его пленный.
– Он мой оруженосец, – бросил Джемис. – Из дворян, потому конь. И это мой меч, не его. Клянусь, парню хватит секунды, чтобы подать оружие, а мне – чтобы кое-кому укоротить нос.
Кайр Гленн взвесил, ответить ли на подначку, но решил не связываться. Это тоже было странно.
– Проезжайте, – сказал Гленн и добавил: – Только хотя бы в замок сегодня не суйтесь. Заночуйте в городе.
– Почему вдруг?
– Там не рады гостям, особенно – после заката.
– С каких пор?
– Недели две. С тех пор, как Принцесса с мужем прибыла.
Собор Светлой Агаты по-прежнему стоял в лесах. Соборная площадь – одна из самых людных в Первой Зиме – изобиловала постоялыми дворами и трактирами. Джемис предложил:
– Не лучше ли, вправду, остаться на ночь в городе? В замок пойдем утром, милорд. Все больно нервные, могут и угостить болтом.
– Не думаю, что дотерплю до утра. Меня очень волнует поведение стражи. Город словно готовится к осаде. По-вашему, кайр, в чем причина?
Джемис пожал плечами:
– Надо быть чокнутым самоубийцей, чтобы осадить Первую Зиму, когда герцог в городе. А он здесь – флаг над замком.
– Тогда в чем дело?
– Гленн сказал: Принцесса приехала вместе с мужем. Думаю, этому горе-лорду Шейланду западники снова прижали хвост, и он прибежал сюда – прятаться.
– Но зачем усиленная боеготовность? Кто-то решил, что варвары сунутся в Ориджин? Абсурд!
– В знак уважения к графу… а скорее, к вашей сестре, милорд. Кастелян выслуживается.
– Хм… – Эрвин покачал головой. – Мне все-таки тревожно. Пойдем в замок сегодня.
– Не поесть ли перед этим? Вдруг что не так – силы пригодятся, милорд. И Стрелец, бедняга, истекает слюной.
– Не возражаю, поешьте и накормите пса. Но я вам компанию не составлю. Хочу кое-кого повидать, – Эрвин повернулся к храму. – После ужина ищите меня там.
Храм Светлой Агаты – многовековое детище Ориджинов – казался Эрвину почти столь же близким, как родной дом. В детстве он бывал здесь каждую неделю, если не чаще. Любой из сотни служителей собора – от младших служек до самого епископа – знал Эрвина в лицо. Сын герцога не ведал отказа ни в чем, по первой просьбе его впускали в любые уголки и закутки собора, отвечали на любые вопросы.
Маленького Эрвина приводило в восторг возвышенное, утонченное величие собора. Замок Первой Зимы был куда массивнее храма, но, сложенный из угловатых темных глыб, он выглядел угрюмым и вдавленным в землю. Собор Агаты, напротив, уносился ввысь. Стремились к небу колонны, причудливая форма и нежно-дымчатый цвет придавали им эфирной легкости. Тянулись вверх стрельчатые мозаичные окна, винтовые лестницы, ведущие в башни. Опорные арки выгибались к облакам, выбрасывая крышу на сумасшедшую высоту, и там, на птичьем полете, скрещивались меж собою. В потолке имелись многочисленные окна, они насыщали светом своды, и вершина собора сияла днем, маня к себе взгляды.
Эрвин знал здесь каждый закуток. Больше того, каждый угол хранил отзвук его воспоминаний. Вон там, в центре мозаичной спирали на полу, лицом к алтарю стояли они в детстве по церковным праздникам. Впереди Эрвин с сестрой, взявшись за руки, за их спинами – отец и мать, и Рихард подле отца. Рихард был наследником и почитался важной персоной, а Эрвину с Ионой отводилось место детей. Им было мучительно скучно во время богослужений, и они играли: выбирали кусочки из бесконечных проповедей епископа и склеивали в послания друг для друга. Когда Эрвин слышал подходящее слово, он сжимал ладонь сестрички. Слово за словом складывал фразу: «Пусть – вечер – будет – гроза», а она сигналила в ответ: «С – тобой – не – боюсь – гром и молния».
В южном нефе, в капелле Нисхождения, есть огромное и великолепное полотно, изображающее спуск Прародителей в Подземное Царство, а справа от иконы – малоприметная серебряная дверца. Она ведет в усыпальницу Ориджинов. Впервые Эрвину показал ее отец. Герцог вел десятилетнего сына вдоль череды склепов и скульптур, останавливаясь, чтобы сказать несколько слов о каждом знаменательном предке. Больше всего тогда Эрвину запомнились истории смертей. Ни один из тех, кого отец удостоил упоминания, не умер в своей постели. Кто погибал на поле боя, кто – в поединке, кого убивала лихорадка и гниющие раны, кто кончал жизнь во вражеских подземельях или на пыточных столах. Ни один не дрогнул до самого последнего вдоха, не взмолился о пощаде, не показал, что боится смерти. Вместе с Эрвином был Рихард, он насмешливо спрашивал брата:
