Ганта Бирай послушал Нея и дал веский ответ:
– Ты, парень, все ездишь по разным землям и бьешься за чужаков. А есть от этого толк? Спроси меня, и я скажу: мало толку. Вот я с пятнадцати лет скакал по Рейсу и все время снимал. Где брал лошадку, где пару, где дюжину. Так и накопил табун в двести голов, собрал свой ган, сделался гантой. Сейчас воюю, а дома ждут меня лошадки, три жены, четыре сына и шесть дочерей. Так-то, Неймир. А что ты имеешь, кроме меча да злющей бабы?
Неймир не полез за словом в карман:
– Я нажил то, что важнее детей и дороже табуна: опыт. Я знаю все земли на свете, кроме Ориджина с Нортвудом. Все повадки и нравы мне знакомы, любой говор – как родной. Скоро мы разбогатеем – я возьму свое золото и поселюсь, где захочу. Хоть даже прямо в столице! Веришь или нет – дело твое, но меня там всякий за своего признает. А что сделаешь ты? Вернешься в Рейс?.. За тобой по следам тут же альмерцы прилетят, легко разыщут и отберут все банковское золото.
– Еще чего! Я найму столько шаванов, что никто и близко не подступится. Придет за золотом первый рыцарь – возьму его в плен. Придут новые спасать первого – возьму и их. Придут третьи спасать вторых – этих тоже захвачу. А потом всю толпу продам в Альмеру ихним женам, и стану еще вдвое богаче!..
Под эти разговоры давно уже стемнело, и всех клонило в сон. Спорить стало лень, стороны пошли на уступки. Ней сказал: ладно, мы с Чарой возьмем добычи за шестерых человек. Гурлах ответил: за двух с половиной. Ты, Ней, за двоих, а Чара – баба, ей много не надо. Ганта Бирай сказал: бери долю трех человек и помни мою щедрость. Ней ответил: дашь мне за пятерых, и еще поклонишься в землю, что до сих пор жив. Ганта сказал: вот только снова не начинай!..
Сошлись на том, что Спутникам причитается доля четверых всадников.
Когда Ней лег рядом с Чарой, она проснулась и заворчала:
– Мириться ходил?
– Угу.
– С крысами снюхался?
– Не такие они крысы…
– Договорился на пять долей?
– На четыре.
– Тряпка.
Чара ткнула его коленом и уснула. Такой у них был порядок: когда нужно с кем-то замириться, идет говорить Ней. После Чара ворчит и зовет его тряпкой, но в глубине души радуется, что хоть один из пары умеет заводить друзей. Иногда ведь и это нужно.
* * *
Плащ рабыни упал на пол, следом – два мертвых тела. Начальник хрипел, привалившись спиной к стене. Мортимер поднял глаза от ценной бумаги. Какую-то секунду он находился вне контроля двух убийц. Он мог бы сделать что-то: например, завопить или броситься бежать, или попытаться схватить нож, оставшийся в теле охранника. Он потратил секунду на то, чтобы увидеть и осознать все произошедшее, и простонать:
– Святые боги!..
Рабыня сказала, обращаясь к покойникам:
– Тирья тон тирья.
Потом взяла Мортимера за горло:
– Есть оружие?
– Не-не-нет… – проблеял Мортимер.
– Стой тихо, – приказала рабыня.
– Д-да, м-миледи…
Надо заметить, в кассовом зале сохранилась тишина. Ковер поглотил шум падения тел, начальник так и не издал ни звука, кроме хрипов. Бак и Херд – головорезы у наружных дверей – не имели ни шанса понять, что здесь случилось.
– Отопри-ка, – сказал южанин кассиру, кивнув на дверь рядом с оконцем.
Тот протянул руку, с трудом дотянулся до засова, рванул. Рабыня потянула на себя, распахнула дверь во внутреннюю комнату кассы. Вбежала и перехватила кассира.
– Где?
– Денежки?.. Вот тут… в ящике…
– Отпирай.
Клацнул замок. Южанин, оставив кассира, присматривал за начальником и Мортимером. Рабыня сказала:
– Здесь примерно триста золотых.
– Двести восемьдесят четыре, – уточнил кассир.
– Этого мало, – сказал южанин. – Где еще?
Мортимер знал, где еще. В тыльной стене кассы имелась скрытая дверь, а за нею – хранилище. Там находился резерв – две тысячи золотых эфесов. И спаренный арбалет у потайной отдушины, и пятый охранник, о присутствии которого убийцы не догадывались.
Мысль об этом, пятом, повергла Мортимера в ужас. Южанин спросил кассира: «Где еще?» – а потом, конечно, спросит и приказчика. Если Мортимер солжет, а кассир вдруг скажет правду, Мортимера убьют. Если оба солгут, а начальник придет в чувства и скажет правду, Мортимера с кассиром убьют. Если все солгут, и грабители поверят, но охранник откроет свою проклятую отдушину и застрелит рабыню – южанин перебьет всех. Ни крохи сомнений! Так что же делать? Что сказать?!
– Где еще?
– Больше нет, это все, – как мог твердо, ответил кассир.
– Правда?
– Чистейшая, миледи.
– Я ему не верю, – буркнула рабыня.
– Как и я, – кивнул южанин.
Он поднес кинжал к носу Мортимера.
– А ты что скажешь, милейший: где остальные деньги?
– Я… э… вам же сказали, милорд…
– Что сказали?
– Такие правила… я не знаю…
– Лысый хвост, – хрипло ругнулась рабыня.
Мортимер пытался не смотреть на лезвие у своего лица, потому скосил глаза на женщину. Она стояла в дверях кассы, и Мортимер ясно разглядел, как за ее спиной качнулся на стене портретик белолицего хозяина банка, открыв отдушину в дальней стене.
– Не… не… – слова застряли в пересохшем горле.
Но от Мортимера ничего и не требовалось. Сдвигаясь с места, портрет издал тихий шорох. При первом звуке западница рухнула на колени. Стрела свистнула над ее макушкой, вспорола воздух у самой щеки Мортимера и стукнула в стену.
– Я не виноват… – прошептал приказчик.
Южанин ухватил его руку и вывернул за спину. Мортимер превратился в живой щит человеческого роста, а южанин скрылся за ним и толкнул приказчика внутрь кассы. Стражник сквозь узкую отдушину не видел теперь никого, кроме Мортимера. Пожелай он выстрелить снова, нашел бы только одну цель.
– Это я, приказчик!.. – выдавил Мортимер. – Ну, пожалуйста!..
Его подтащили к стене и прижали затылком к амбразуре.
– Так и стой, – велел южанин.
Рабыня втолкнула в кассу начальника отделения и заперла за собою дверь. Начальник как раз восстановил дыхание, и южанин обратился к нему:
– За стеною твой пес с арбалетом. Я верно понимаю, что он стережет деньги?
Начальник прочистил горло кашлем и вдруг зарычал, краснея от гнева:
– Вы пожалеете об этом! Теперь вам не сносить головы!
– Оу, – только и выронил южанин.
