На юге Дворцового Острова, где он сужается и вытягивается длинной косой вдоль течения реки, расположен грузовой причал. Сюда – летом по воде, зимой на санях – доставляют все несметное разнообразие припасов, потребляемых дворцом. Летом вокруг грузового причала снуют лодки и баркасы, белеют паруса речных шхун, по трапам бегают матросы в залихватских синих беретах, кружат на плоских крыльях чайки, весело плещет меж бортов вода. Это зрелище, полное жизни и романтики, даровало вдохновение многим художникам. Стену комнатки Ионы в пансионе Елены-у-Озера украшала картина грузового пирса в майский полдень – один взгляд на нее навевал мечты…
Но зимою причал лишается всего очарования. Во-первых, вместо пригожих парусников и бойких лодочек ползают по реке неуклюжие сани под серой мешковиной, вместо матросиков в беретах – косматое тулупное мужичье. А во-вторых, ледостав открывает дорогу на остров не только саням, но и нищим. С рассвета они тянутся гуськом через реку и сбиваются на островной косе в хмурую, темную, зловонную толпу. Нищие ждут момента, когда откроются причальные ворота, и телега вывезет объедки, оставшиеся после вчерашних пиршеств. Стражники сбросят на землю ящики с едой настолько неприглядной, что дворцовые слуги побрезговали ею, и развернут телегу. Едва они отъедут на пару ярдов, как сотня человек превратится в свору уличных псов – и накинется на объедки.
У причальных ворот несут вахту трое северян – Вернер, Рагольф и Тенн. Шесть дней в неделю (кроме воскресенья, когда грузовой причал закрыт) они наблюдают, как нищие сползаются на косу, бранятся и бьются за место поближе к воротам, как ожидают, переругиваясь и переминаясь, почесывая болячки, как устраивают свалку, а после разбредаются, яростно жуя на ходу. Часовые не раз обсудили свое положение и пришли к единодушному выводу: эта вахта – наказание. Другие дежурят на стене или в башнях, или даже во дворце – в тепле, на свету, среди напудренных дамочек. Но Вернер и Тенн схлопотали искровый разряд при Пикси. Пока их соплеменники одерживали победу в ночном Лабелине, Вернер и Тенн сидели в плену… точнее, лежали бревнами, связанные по рукам и ногам. Не сказать, что в этом была их вина. Но когда капитан решал, кому дать дерьмовую вахту у нищенских ворот – не мог же он выбрать героев ночного Лабелина!.. Правда, третий часовой – Рагольф – не получал искры и не бывал в плену. Его просто никто не любил, от греев до капитана. Рагольф родился в горной глуши и говорил с таким сильным акцентом, что из трех слов поймешь от силы одно.
В ту субботу они снова стояли у причальных ворот – где же еще? Ворота были заперты, но открыты форточки, так что часовые могли вдоволь любоваться нищими и наслаждаться их запахом. И не просто могли, а обязаны были раз в две минуты подойти к форточке и осмотреть местность перед въездом. За две минуты не успеешь сыграть ни в карты, ни в кости, да это и запрещено. Зато успеешь – в пальцы. Это не запрещено: пальцы – настолько тупая игра, что не занимает мысли солдата и не мешает нести вахту. Вот Вернер, Рагольф и Тенн играли в пальцы, и почти всегда проигрывал Рагольф. Он скалился, когда думал показать «копье» и помигивал, когда «колодец». Вернер с Тенном давно заметили это и показывали нужные фигуры: «лошадь», чтобы выпила «колодец», или «костер», чтобы сжег «копье». Рагольф проигрывал с глуповатой улыбкой, говорил:
– Ац-ца, черти! – и шел выглянуть в форточку.
Тенн спрашивал:
– Много уже собралось?
Рагольф отвечал по-горски, с тем смыслом, что да уж, немало.
Вернер говорил:
– Суббота, будь ей неладно. В выходной телег не будет. Хотят нажраться впрок.
Рагольф улыбался:
– Эх-хе-хе! Ниц не выйдет! Наперед тока хрюцки жруц!
– Они и есть свиньи, – отвечал Вернер.
И думал в который уже раз: какой тьмы я делаю рядом с идиотом-горцем? Почему именно я должен сторожить толпу отребья? Я – дворянин, тьма сожри! Единственный у этих ворот!..
Рагольф успел проиграть раз сорок и выиграть раз пять, когда подъехала долгожданная телега. Тенн сдвинул засов, Рагольф открыл ворота, Вернер поморщился и сплюнул – ветер как раз дул с юга, со стороны нищих. Возчик хлестнул лошадей, толпа притихла и сжалась: передние отшатнулись, давая дорогу телеге, задние стали напирать, проталкиваясь вперед. Стражник сдернул мешковину, второй начал скидывать с телеги ящики. Один – Вернер хорошо видел со своего места – был набит огрызками пирожных под грязными хлопьями крема.
– Мое!.. – заорал кто-то.
Каждый раз кто-то орет: «Мое!» – и никогда это «мое» не достается тому, кто кричал. Зачем, спрашивается, голосить?..
Телега стала разворачиваться, а толпа за ее кормой ухнула и накрыла ящики. Рагольф запел:
– Хамди-хамца хум-ли-ла хамди-хамца хум-ли-ла! Упца-упца-упца-упца хамди-хамди хум-ли-ла!
Черт разберет, что оно значило. Рагольф всегда пел, пока нищие дрались: думал, бойкий мотивчик песенки как раз под стать свалке. Когда нищие дерутся под песенку – оно, по мнению Рагольфа, забавно. Вернер не раз обещал дать ему по зубам, если снова запоет, но не сдержал слова. Рагольф был здоровенным детиной. Чьи из них двоих зубы распрощаются с челюстью – вопрос глубоко спорный…
Телега вкатилась назад в ворота, а следом за нею к часовым подошла сгорбленная фигура в плаще. Эту горбунью Вернер давно приметил: она стояла в стороне от толпы, не стремясь поучаствовать в схватке. Каждый день бывают такие: хилые да квелые, кто не имеет шансов в общем побоище, но надеется выклянчить что-нибудь у стражников. «Добрые сиры, не найдете ли монетку для несчастного божьего человечка?.. Глория-Заступница воздаст вам за милость!..» Дома, на Севере, Вернер мог бы рубануть разок, оставить одного попрошайку без руки – прочие сразу бы отвалили. Но здесь приходится терпеть, повторять, как дурачок: «Не подаем, не положено!» Столица, будь ей неладно…
– Чего тебе? – спросил Тенн горбунью. – Клянчить?.. Не положено.
– Хамди-хамца хумли-ла! – пел Рагольф, приплясывая на месте.
Горбунья скинула капюшон – лицо грубое, хитрое, как у площадных гадалок – и сказала Тенну:
– Я пришла к леди Софии Джессике.
Вот южное дерьмо! – подумал Вернер. На Севере ни одна мужичка не посмела бы шутить с воином!
– К кому?.. – переспросил Тенн.
– Как же ты служишь, глухой солдатик?.. – горбунья приставила руки рупором ко рту: – К леди Софии Ориджин, матушке начальника над начальником твоего начальника!
– Проваливай, дура! – бросил Тенн.
– Упца-упца-упца-упца! – проорал ей на ухо Рагольф.
Нищенка выпростала руку из-под плаща и взяла Тенна за пояс. Вдруг Вернер заметил, что ее горб исчез. Его и не было – женщина только делала вид, а теперь разогнулась. Вернер подумал: этого не должно происходить. Полсотни вахт – и ни разу не случалось подобного. Прекратить немедленно!
Тенн, видимо, подумал то же самое. Он оттолкнул нищенку и потянул меч. Едва сталь показалась из ножен, женщина с непостижимым проворством схватила клинок двумя пальцами. То, что было потом… Тьма проклятая, как она?.. Святая зима!..
