Новичок очутился на земле, а Ней занес над ним клинок:
– Бросай оружие!
Чужак послушно разжал руки. Несколько секунд оба молча дышали. Наконец, Ней сказал:
– Ты ловкий змей. Но ты же не думаешь, что я не заметил. Дважды ты промедлил на полвдоха, хотя мог успеть. Ты не хотел убивать меня.
– Как и вы меня, сударь. Кроме последней атаки, вы целились только по рукам.
Ней встал, подал руку противнику, помог подняться.
– Я вижу, что ты – честный парень. Слова могут врать, клинок – нет. Ты мне не враг.
– Рад, что вы это признали.
– Уясни кое-что. Чара – свободная женщина. С кем и как развлекаться решает сама, я ей не пастух. Но если вздумаешь обидеть ее – берегись, никакой стиль боя тебе не поможет.
– Сударь, Чара – весьма достойный человек. Она последняя, кого я бы хотел обидеть.
– Тогда зачем ты оставил ее одну в городе?
– Это она решила остаться. Мне требуется помощь в одном деле, и я попросил Чару об услуге. Она не отказала.
Ней вдруг смекнул кое-что.
– Ты сразился со мной, чтобы заслужить мое доверие. Выходит, меня тоже хотел просить о чем-то?
– Совершенно верно, сударь. Ваша помощь мне тоже требуется.
– И что это за дело, с которым ловкач вроде тебя не справится в одиночку?
Новичок подмигнул, убирая меч в ножны.
– Охота.
Нищий Новичок не имел шатра. Он спал на краю лагеря, завернувшись в две старые овечьи шкуры.
Вечером Хаггот невзначай дважды прошел мимо, чтобы притоптать снег. Когда костер угас и дыханье спящих сменилось храпом, Хаггот выждал еще с полчаса, поднялся и взял нож. Заблаговременно вынул клинок из ножен, чтобы не скрипнула сталь; оставил сапоги, чтобы не звякнули шпоры. Ступая по вмятым в снег следам, подошел к Новичку. Присел рядом, рассмотрел безмятежное лицо – Новичку, видно, снился отцовский замок или наследство, или еще что хорошее. Занес нож, шепнул одними губами: «Тирья тон тирья», – и ударил.
Рука встретила нежданное препятствие: теплое, шершавое, цепкое. Ладонь Новичка перехватила запястье шавана. Тот положил вторую руку поверх рукояти, чтобы продавить защиту. Новичок выставил колено из-под шкуры и пнул Хаггота прямо в шов на боку. От боли шаван ослабил хватку – и секунду спустя лежал на спине, а в руке Новичка блестел отнятый нож.
Хаггот не стал унижаться мольбами. Сказал с горечью:
– Ладно… Видать, судьба мне сдохнуть из-за этой раны. Так решил Дух Степи…
– Что я должен сказать? – уточнил Новичок.
– Тирья тон тирья.
– И что это означает?
– Нельзя было иначе.
– Ложь, – сказал Новичок. – Можно иначе.
И вернул Хагготу кинжал.
* * *
Они въехали в Лаксетт за час до полудня. Только впятером: Ней, Новичок, Колдун и ганта с Гурлахом. Даже в таком числе они вызвали опасное любопытство привратников.
– Куда направляетесь и не многовато ли несете железа?
– Железа ровно столько, чтобы чувствовать себя безопасно в нынешнее шумное время, – Новичок дружелюбно откинул плащ и показал свой простой короткий меч. – А движемся мы прямо на центральную площадь, чтобы увидеть славное действо. Нечасто случается день, когда вешают разом троих негодяев, а если уж случился, то никак нельзя пропустить!
Начальник стражи криво ухмыльнулся, встопорщив седой ус:
– Да уж… Я бы сам глядел, коли б не вахта… Меточный порядок знаете?
– Не первый день на свете живем.
– Тогда давайте руки.
Они обнажили запястья, а стражник взял крохотные печатки-цифры и проставил на коже путников дату и время. Новичок подал другую руку, чтобы не возбуждать подозрений видом вчерашней метки. Засим они въехали в Лаксетт.
– Всего трое на страже, – пренебрежительно буркнул Ней.
– Шестеро, – поправил Новичок. – Еще трое в надвратной башне.
За воротами лежала небольшая площадь, от которой расходились три улицы. Правая тянулась вдоль стены, сумрачная и заросшая худыми лачужками. Центральная, украшенная аркой, шла вверх, вглубь города. Левая упиралась в тупик с лошадиной поилкой и пирамидой бочек.
– Бочки, – сказал Новичок.
– Какие еще бочки?
– Хорошие. Ничего дурного не могу о них сказать.
– Гы-гы, – осклабился Колдун. – Побереги шуточки для банкиров: ты первым войдешь, развлечешь их беседой, поглядишь, что да как. А ты, Неймир, – на площадь. Когда там начнется забава, лети к нам.
Ней пришпорил коня. На площади должна ждать Чара – так она условилась с Новичком. Проблема в том, что Чара там вовсе не одна. Похоже, добрую четверть города барон Лаксетт заразил своей любовью к висельникам. Гомон толпы стал слышен уже за несколько кварталов, а за квартал поток прохожих стал таким густым, что Нею пришлось оставить лошадь у ближайшей коновязи и шагать пешком.
Выйдя на площадь, Неймир поднял взгляд выше голов и увидел сооружение. Виселица отнюдь не сводилась к простой перекладине с веревкой. Над толпою вздымались три деревянные башни разной высоты. Самая скромная имела двадцать футов росту, а самая значительная оставляла в тени все дома на площади, кроме церкви. На каждой башне висели здоровенные – больше человека – щиты с выведенными мелом именами преступников. Над каждым щитом полоскались флаги: желтый, красный в горошек и черный с крестом. Они, видимо, обозначали преступления казнимых, а высота башен отвечала тяжести злодеяний. Черный крест – знак ведьмы – темнел выше остальных. На верхушках башен толпилось немало народу, как стрелков при осаде: трубачи с фанфарами, охранники, судебные приставы, палач в маске – свой для каждой башни! А почетную середину занимали, конечно, сами виселицы. Они опирались на столбы, испещренные мелкой резьбою, а перекладины были обвиты праздничными лентами. Неймир смотрел на высшую – ведьминскую – башню, когда трубачи на ней подняли фанфары и исторгли надрывно бравый вой. Открылся люк, и, понукаемая копьями в спину, на крышу вышла преступница.
– Добрые горожане Лаксетта!.. – завопил судебный пристав, и толпа притихла. – Сегодня мы празднуем час великого торжества правосудия! День побеждает ночь, добро сокрушает зло, а закон берет верх над преступлением!
– Слава Лаксетту!.. – крикнул кто-то, и толпа отдалась эхом: «Слава, слава!» Видимо, это входило в церемонию – пристав вовремя сделал паузу и дал людям всласть поорать.
Неймир стал искать глазами Чару. В таком сборище высмотреть ее невозможно, но Чара-то понимает это и не стоит в толпе. Она должна быть на какой-то возвышенности, где Ней сможет ее углядеть. Возвышенностей, кроме виселиц, имелось две. Одна – украшенная вымпелами трибуна, где блестели мехом две дюжины богачей в шубах. Сам барон Лаксетт вольготно располагался в кресле, чашник наполнял его кубок, вассалы гомонили вокруг, как цыплята около наседки. Чары там, конечно же, не было.
