Однако Иона овладела собою. Взяла в руки ладони Эрвина, встретила его взгляд.
– Прости меня. Я позволила себе проявить чувства, не подумав о последствиях. Отец всегда предостерегал от этого.
Эрвин помолчал еще. Но вот его взгляд смягчился, губы дрогнули в слабой улыбке.
– И ты меня прости. Я слишком перегружен политикой, от нее становлюсь раздражительным, мелочным, нервным. Меж тем все нынешние неурядицы – чепуха. Главное – мы живы, и Фаунтерра – наша. Осенью я не смел и надеяться на это.
Он поцеловал запястья сестры. Нежданное тепло растрогало ее, комок подкатил к горлу.
– Хочешь… хочешь, я сейчас же уеду назад в Уэймар? Успокою мужа, уговорю, привезу любой ценою!
– О, нет! Ты и шагу не сделаешь из дворца, пока мы вдоволь не наговоримся! А с Виттором – придумаем что-нибудь. Возможно, высочайшее помилование Мартину Шейланду уладит все конфликты…
Ионе очень хотелось думать, что Эрвин шутит. Спросить напрямую она не решилась. По крайней мере, не сейчас.
Брат сменил тему:
– Что за перо, сестрица? Ты еще не рассказала о нем.
– Я нашла его в Уэймаре при очень странных обстоятельствах… Мне думается, перо – это знак.
– О, нет!
В притворном ужасе Эрвин схватился за голову. С детства он добродушно посмеивался над сестринской любовью к мистике: «Моя птичка-сестричка снова унеслась в заоблачные выси!..» Иона не оставалась в долгу: «Мой бедный слепой кротик! Застрял в норе материального мира и боишься даже выглянуть…»
– Да-да, знак. Я поведала бы тебе его значение, но поймешь ли…
Эрвин стер улыбку с лица.
– Твоя ирония звучит вымученно. Видимо, знак действительно важен. Я внимательно слушаю.
Иона рассказала все, что успела передумать о черном пере, изложила поочередно все трактовки. По мере рассказа в душе нарастало волнение. Делалось настолько сильным, тяжелым, горячим, что сложно было не закричать.
– Сегодня я окончательно поняла значение пера. Оно страшно. Ты шел на войну, чтобы защитить справедливость, свергнуть тирана, восстановить законы. И ты победил, слава Агате. Но всю мою дорогу из Уэймара – целый месяц – я вижу плоды этой победы. Тысячи погибших воинов, кладбища на мили. Десятки тысяч голодных крестьян – отчаявшихся, лишенных надежды. Праздничная столица – несуразное кичливое пятно роскоши среди моря печали. Мертвый Адриан… Каким бы он ни был, но ведь не он владел Перстами. Не он сжигал людей в Запределье, не он убивал тебя. А настоящий преступник так и остался в тени… Теперь я знаю: перо стервятника – символ нашего триумфа. Только падальщикам война принесла счастье. Мы одержали воронью победу – вот каков смысл знака.
Иона перевела дух и сказала с мольбою:
– Если можешь, скажи мне, что это не так.
– Воронья победа?.. – ответил Эрвин по недолгом размышлении. – Конечно, воронья! Хотя я делал все, чтобы вышло иначе. Взял Дойл ценою двадцати пяти жизней, а Лабелин – ценою десяти. Захватил дворец Пера и Меча почти без боя, и Престольную Цитадель с ним вкупе. Договаривался с подлецами и бандитами, рисковал жизнью на поединке чести. Но выходило иначе, не по-моему. Боги войны брали свое, как ни крути. Здесь, во дворце, одного за другим провожая на Звезду лучших воинов, я понял кое-что. Не бывает чистых побед. Любой триумф – пожива стервятникам. Желаешь победу – бери воронью. Не хочешь такую – не будет никакой.
Эрвин сломал перо, точь-в-точь как Светлая Агата на иконе. Только черное вместо белого.
– Вот он, выбор: плати цену и бери, либо не плати – и не бери. Третьего не дано.
Иона взяла обломок из рук брата.
– Я мало знаю о войне, а ты теперь знаешь все… Но позволь мне сохранить свою веру: случаются и голубиные победы. Возможно сделать выбор, что не принесет страданий никому.
– Быть может, ты права, – ответил Эрвин.
Он говорил тоном новой странной Аланис, научившейся не спорить.
Искра – 4
Фаунтерра
В день премьеры Мирой овладела тревога. Вилась склизкими кольцами, холодила сердце. Что-то не так. Что-то плохо.
Мира осознавала: причиною тревоги вполне может быть собственная мнительность. Мира не терпела полного благополучия, незамутненной радости. Нечто внутри нее противилось светлым переживаниям и заставляло искать подвоха. С раннего детства – с того года, как почила мать, – Мира любила мучить себя скверными предчувствиями, мрачными мыслями, жуткими догадками. Отец, смотря по настроению, то успокаивал дочку, то посмеивался над ее фантазиями. Девочка росла, окруженная любовью, в тепле и сытости, среди слуг и учителей, но не уставала высматривать ужасы в своем будущем. «Папенька, я поняла, что умру от голода. Лихой нортвудец выкрадет меня и насильно женится, чтобы присвоить наше имение. Он посадит меня под замок и заморит голодом, а сам унаследует Стагфорт. Я читала, узники от голода грызут собственные пальцы. Это очень грустно. Со мною непременно так случится». За все годы детства ее предчувствия не сбылись ни разу. Отец был прав, когда посмеивался над ней.
Но отца убили наемники герцога Альмера. С тех пор тревоги дочери все чаще оказывались оправданы. Мнительность обрела цель и смысл. Ее даже не хватало: в самых черных фантазиях Мира не предвидела предательства леди Сибил или победы Эрвина над Адрианом. Потому к тревоге следовало отнестись серьезно. Что-то не так… Что именно?
Этим утром лорд-канцлер и архиматерь Эллина торжественно объявили о закладке в Фаунтерре собора Светлой Агаты. Точнее, объявил лорд-канцлер, а мать Эллина что-то булькала себе под нос, не понимая, где находится. Ориджин говорил о храме с того дня, как пришел в себя после осады. Якобы, перед битвой за Лабелин он беседовал лично с Агатой и обещал храм ей в подарок. Мира видела в этом дешевое бахвальство, все остальные – сакральное родство душ Ориджина с Праматерью. Блаженны наивные… Так или иначе, денег на собор не было: казна пуста, военных трофеев не хватало. Ориджин вел долгие переговоры с Церковью Праматерей. Обещал оплатить треть стоимости и подарить Предмет из своей сокровищницы, убеждал, что новый собор прославит не только Агату, но и саму Церковь, и мудрость высших матерей. Мудрые высшие матери собирались на совет, всесторонне обсуждали вопрос, разводили руками и отвечали: «Мы поддерживаем вас, милорд, но решение за архиматерью Эллиной». Архиматерь плямкала губами и несла старческий бред: «Четки… Где мои четки?.. Украли их. Все украли, ничего не осталось!..»
Но вот лорд-канцлер применил крайний довод и повысил свою долю в строительстве до двух третей, обещав к тому же увековечить всех высших матерей на иконах в боковом нефе. Совет вновь ответил: «Решение за архиматерью Эллиной», но теперь помощница Корделия, стоя рядом, бережно поправила волосы на затылке старушки и немножечко подтолкнула. Архиматерь кивнула и обронила: «Да, м-да, вот так…» Ориджин возликовал и объявил начало строительства.
