Бродяга, действительно, кивнул с уважением:
– Толковая мысль.
А Джоакин промолчал. Звучало оно разумно, но не зря Джо столько отъездил с пройдохой Хармоном. Тот тоже умел говорить умно… а выходила в итоге одна подлость. Салем уловил сомнения Джоакина, ответил Зубу:
– Я не законник и не писарь, чтобы в этих премудростях разобраться. Но чую что-то неладное. Лучше мы скажем владычице все, как есть, и попросим справедливости. Как ее величество решит – так и будет правильно. Недаром же Праматери поставили ее надо всеми.
Зуб ухмыльнулся:
– Да посмотри, наконец, правде в глаза! Ты сколько лет пожил?.. Тридцать пять?.. А владычица – дитя! Откуда ей знать, что такое справедливость? Как ей в этом разобраться?! Хитрый лорд-канцлер нашепчет на ухо, что справедливо, мол, – покарать бунтарей. Вот она так и сделает! Попросишь справедливости – не успеешь пикнуть, как головы лишишься! Лучше помоги юной королеве, подскажи: справедливость – это когда все платят ясный и понятный налог, никто не хапает лишнего. Самой же владычице лучше: она будет точно знать, сколько требовать со своих сборщиков!
– Хм… Ну… – пошатнулся Салем.
Зуб дожал:
– А потом уж, когда ее величество с этим согласится, прицепи довеском, как вагон за тягачом: у нас, мол, весь посевной запас отняли. Если не засеем поля, не с чего будет платить законный оброк. Так не поможете ли, ваше величество, ради общего блага? И еще, не спишете ли с нас вину за убийства сборщиков? Они ведь гребли налог сверх меры – то бишь, против закона…
– Ладно, – сказал вождь. – Есть правда в твоих словах. Но не мне одному решать. Соберу на вече всех сотников, спрошу их мнения.
– Собери, конечно! Но позволь на этом вече и мне слово сказать, и самым видным из моих горожан. А потом пускай писарь запишет, и будет наша цель изложена на бумаге – честь по чести.
Салем объявил собрание. Но перед тем подозвал Джоакина с Бродягой:
– Скажите мне, братья: в чем подвох?
Бродяга ответил:
– По-моему, нету подвоха. Зуб дело говорит. Просто он ловкий и ушлый, а ты – простая душа. Вы с ним сделаны из разного теста, потому не по нраву друг другу.
И снова показалось Джоакину, что где-то он уже встречал пивовара – голос пускай мельком, но знаком. И еще походка такая: припадает на правую ногу. Вот же что самое странное: отродясь не было у Джо хромых знакомых! Но что-то все же связано с хромотой – какое-то смутное воспоминаньице…
– А ты что скажешь, Трехпалый?
– Не помню, хоть убей…
– Чего не помнишь?
– Прости, о своем задумался.
– Про зубову идею что скажешь?
– Скажу…
Вдруг возникла в его мыслях Аланис Альмера. Вот она бы точно знала, что думать про налог и про зубного лекаря, и про то, как говорить с императрицей. Тьма ее сожри!
– Черт, ничего не скажу. И хочу посоветовать, да не знаю. Пусть решает вече.
Из ста двадцати сотников сто восемь отдали голоса за предложение Зуба. Он сказал речь – ту же, что Салему, только ярче и острее. Треть встала на его сторону. Красивыми словами дополнил писарь – еще четверть. Оставшихся Зуб добил такими словами:
– Подумайте, друзья: если вас просто накормят и помилуют, то останетесь живыми, но нищими. Если же выйдет по-моему, если уровняют и ограничат налог – каждый год вы будете иметь с этого прибыль! С каждого урожая оставите себе лишнюю часть! И детям вашим, и внукам, и правнукам жить станет легче. Подумайте о них!
Утром Зуб взял дюжину помощников из горожан Лоувилля и ускакал. А спустя несколько дней навстречу путевцам из Ниара вышла колонна – четыре тысячи человек. Были пешие и конные, были телеги с продовольствием, были отставные солдаты в кольчугах и городские ополченцы с арбалетами. Весь Ниар поддержал новую цель восстания. Даже чиновники и богатеи пожертвовали денег – всех согрела мысль о снижении налога. Среди новобранцев не было только женщин и детей. Они остались по домам, а в поход выступили одни мужчины, готовые рисковать и сражаться.
– Мы за честный налог! – говорил каждый, кого ни спроси.
– Слава владычице – и честный налог!
– Честный налог! По божеской правде!..
Какая-то незримая сила сшивала этих людей воедино, делала похожими друг на друга. Не дисциплина, не порядок – в этом смысле крестьяне Салема стояли на голову выше. Но единый образ мысли, одинаковые чувства, равное содержание душ.
– Ради наших детей – да будет честный налог!
* * *
Это было очень нелегко, но Джоакин поймал-таки Зуба в одиночестве – никому не раздающего приказов, никого не вдохновляющего новой речью. Зуб умывался снегом на рассвете, а Джо подошел, прижимая к щеке кулак, и сказал:
– Помоги мне, лекарь.
– Как – помочь?
– Тебе виднее. Возьми свои чертовы инструменты и сделай, что полагается. Зуб у меня болит.
– У тебя?
– Угу.
– Болит?
– Ужасно. Ночью спать не дал.
– Который зуб?
– Этот.
Джо раскрыл рот, ощерил губу, как злобный пес, и ковырнул большим пальцем левый верхний зуб в глубине. Тут же дернулся от боли.
– Вот гадюка…
Лекарь утер лицо рукавом, внимательно так поглядел на Джо: не в рот, а в глаза.
– Знаешь, приятель… Ты говоришь, что не из благородных, но я вот смотрю на тебя… Зубы у тебя белехоньки – поди, не отбросами питался. Кинжал на поясе – искровый, речь – красивая, ясная. В седле держишься знатно, даже сквайра при себе имеешь, и тот – тоже на коне… И вот я думаю: что делать лорденышу среди крестьянской ватаги?
– М-ммм… – простонал Джо. – Сначала помоги, а потом рассуждай. Болит – мочи нет!
– Нет, дружище, прости. Если бы у капрала Билли или сержанта Доджа, или Бродяги, или даже Салема разболелся зуб – я бы со всей душою. Приложил травку от боли, спилил бы гниль, замазал растворчиком, надел короночку, а если пришлось бы, то и новый зуб поставил… Но тебе, лорденыш, я не верю. Поищи другого лекаря.
Северная птица – 2
Фаунтерра
Снежинки танцевали в воздухе…
Иона всегда питала презрение к банальным фразам. Банальности отвратительно грубы и ничего не выражают, кроме дешевого желания порисоваться. Как именно танцуют снежинки? Кружатся ли хороводом веселой метелицы, а ты скачешь им навстречу на горячем коне, и мороз так сплавляется с жаром, что не различить их уже друг от друга, и чувствуешь одно – жизнь? Вальсируют ли нежно и до того бесшумно, что душа замирает в груди, и ты боишься скрипучим шагом либо неуклюжей мыслью разбить хрусталь тишины? Несутся ли к земле сквозь ночь, безвольно мечась, с унывным присвистом – звуком северной смерти?.. Да и где, чем кончается их полет? Сила банальности велит автору уложить их в белую перину зимы либо на волосы любимого, или на лица воинов, павших в бою, или – по контрасту – на лепестки цветов…
